и апортировал ему преизящно и, как всегда при исполнении этого фокуса, чуть-чуть виляя обрубком хвоста прекрасную мужскую перчатку апельсинового цвета, которую я обнаружил под софой госпожи профессорши. Профессор очумело уставился на перчатку и воскликнул, как бы внезапно пробуждаясь от сладкого сна: «Что это? Кому принадлежит эта перчатка? Как она попала в эту комнату?» – С этими словами он взял перчатку у меня из пасти, осмотрел ее, поднес ее к носу и затем опять воскликнул: «Откуда эта перчатка? Летиция, скажи, кто у тебя был?» – «Какой ты странный сейчас, милый Лотарио, – ответила очаровательная, верная Летиция неуверенным тоном, столь свойственным дамам, попавшим в затруднительное положение, – кому же может принадлежать эта перчатка? Здесь была майорша, и, прощаясь, она все никак не могла найти перчатку, она полагала, что потеряла ее на лестнице». – «Майорша? – воскликнул профессор, совершенно выйдя из себя. – Маленькая хрупкая женщина, вся рука которой войдет в этот вот большой палец! Ад и сто тысяч дьяволов, что за шикарный господин тут побывал? Потому что эта проклятая штуковина пахнет душистым мылом! Несчастная, кто был здесь, что за преступный адский обман разрушил мое счастье и мой покой? О опозоренная, о нечестивая женщина!»

Профессорша тотчас же сочла необходимым лишиться чувств, как вдруг вошла горничная и я, обрадованный возможностью избавиться от роковой семейной сцены, поводом к которой послужил я сам, быстро выскочил из комнаты.

На следующий день профессор будто совершенно онемел и выглядел всецело погруженным в себя, казалось, что его занимает единственная мысль: «А что, если это он!» Таковы были слова, которые время от времени невольно срывались с его уст. Под вечер он взял шляпу и трость, я выпрыгнул и радостно залаял, он посмотрел на меня долгим взглядом, светлые слезы выступили у него на глазах, и он произнес тоном, исполненным глубочайшей внутренней печали: «Мой милый Понто! Верная, честная душа!» Затем он быстро выбежал из ворот, и я увязался за ним, твердо решив развеселить бедного моего хозяина всеми средствами, какие только имелись в моем распоряжении. Почти у самых ворот нас встретил барон Алкивиад фон Випп на великолепном английском жеребце. Как только барон увидел профессора, он, сделав искусный курбет, подскакал к нему и осведомился о том, как поживает профессор, а также о том, как поживает супруга господина профессора. Профессор в полнейшем смятении чувств, заикаясь, выдавил из себя несколько невразумительных слов. «И в самом деле необыкновенно жаркая погода!» – проговорил барон и, вытащив из кармана сюртука шелковый платочек, вытащил, однако, тем же движением перчатку, которую я, по привычному для меня обыкновению, тотчас же поднес моему хозяину. Профессор стремительно вырвал у меня перчатку и воскликнул: «Это ваша перчатка, господин барон?» – «Безусловно моя, – ответил этот последний, удивленный порывистостью профессора, – полагаю, я выронил ее из кармана фрака, и услужливый пудель поднял ее». – «Таким образом, я, – сказал профессор резким тоном, вручая барону перчатку, найденную им, профессором, под софой в комнате профессорши, – имею удовольствие вручить вам близнеца той самой перчатки, которую вы вчера изволили потерять».

Не дожидаясь ответа от явно уязвленного барона, профессор дикими скачками удалился восвояси.

Я, конечно, остерегся последовать за профессором в комнату его дражайшей половины, так как предчувствовал бурю, которая вскоре, захлестывая и самые сени, разыграется здесь. Но, притаившись в углу в сенях, я стал прислушиваться и был свидетелем того, как профессор, чья пунцовая физиономия еще более побагровела от ярости, вышвырнул горничную из комнаты; когда же она еще попыталась сказать несколько дерзких слов, выставил ее из дома.

Наконец поздно ночью профессор, совсем измученный, пришел в свою комнату. Я дал ему понять свое глубочайшее участие в его горестном злополучии, тихонько заскулив. Тогда он обнял меня и прижал к груди, как если бы я был его лучшим задушевным другом. «Милый, порядочный Понто, – сказал он совершенно жалостным тоном, – о верная душа, ты, ты один пробудил меня от бездумного сновидения, которое не давало мне возможности распознать свой позор, ты привел меня к тому, что я сбросил ярмо, которое надела на меня эта лживая женщина, так что я снова могу стать свободным, независимым человеком, – как мне тебя за это благодарить! Нет, никогда ты не должен меня покидать, я стану нежить и холить тебя, как моего лучшего, драгоценнейшего друга, ты один будешь утешать меня, когда я стану отчаиваться из-за моей жестокой судьбы».

Эти трогательные излияния благородной и благодарной души прервала своим появлением кухарка, которая, бледная и расстроенная, ворвалась в комнату и принесла профессору ужасную весть, что госпожа профессорша лежит в страшнейших судорогах и вот-вот отдаст богу душу. Профессор сбежал вниз.

Несколько дней подряд я почти не видел профессора. Мое кормление, о котором прежде заботился сам хозяин, было теперь передоверено кухарке, ворчливой и гадкой особе. Она с явным отвращением швыряла мне вместо прежних вкусных блюд только какие-то жалкие, почти несъедобные объедки. Порой она и вовсе забывала о моем существовании, так что я бывал вынужденным побираться у знакомых и даже отправляться на охоту, чтобы только утолить терзавший меня голод.

Наконец однажды, когда я, голодный и вялый, с повисшими ушами, слонялся по дому, профессор обратил на меня некоторое внимание. «Понто, – воскликнул он с улыбкой, ибо вообще лицо его сияло, как ясное солнышко. – Понто, мой старый, честный пес, куда же ты запропастился? Я же ведь так давно тебя не видел! Я думаю даже, что ты оказался в таком запущенном состоянии совершенно против моей воли, тебя, видно, и кормили прескверно? Ну иди, иди сюда, нынче я опять накормлю тебя из собственных рук».

Я последовал за добрым господином в столовую. Госпожа профессорша, расцветшая как роза, вышла ему навстречу с таким же точно, как у ее благоверного, необыкновенно сияющим лицом. Оба были куда нежнее друг с другом, чем когда-либо прежде, она называла его «дусиком-ангелочком», он же ее именовал «моей мышкой», и при этом они осыпали друг друга ласками, ворковали и целовались, как голубок и горлица. Истинной радостью было глядеть на это. Да и со мной милая госпожа профессорша была учтива как никогда, и ты можешь вообразить себе, дружище Мурр, что я, с моей врожденной галантностью, старался вести себя любезно и изящно. Кто бы мог предполагать, что мне было суждено судьбою! Мне самому даже нелегко было бы рассказать тебе в подробностях обо всех этих коварных фокусах, которые разыгрывали со мною мои недруги, чтобы меня погубить, – мне есть о чем рассказать тебе, но это утомило бы тебя!

Я ограничусь тем, что