Тем временем в доме Джой магнит с Лондонского глаза медленно съезжал вниз по дверце холодильника, неуклонно приближаясь к кухонному полу и утягивая за собой оставленную Стэну записку.

Штеффи подняла голову, протопала по полу и лениво сжевала вкуснейший листок бумаги.

Через пять минут после того, как дочь Каро высадила Джой, ей позвонила мать, пребывавшая в полном отчаянии, и сообщила, что сын Петры упал на парковке у кинотеатра и она везет его в больницу, опасаясь, не сломал ли малыш руку.

Петра не пошла на лекцию, а сразу поехала в больницу. Руку ее сынишка, как выяснилось, не сломал, только ушиб, и они без проблем смогли улететь на следующий день. Однако при таких драматических обстоятельствах совершенно неудивительно, что Петра напрочь забыла рассказать матери о том, что подвозила в город соседку, и не вспоминала об этом по крайней мере три недели, пока мать не упомянула в разговоре с находящейся в Дании дочерью, что о местонахождении Джой Делэйни ничего не известно ровно столько же времени.

Сейчас

Эми не обладала способностью к языкам, но в старшей школе занималась французским и помнила удовлетворение, которое получала, глядя на абзац бессмысленных слов, магическим образом обращавшихся в осмысленные предложения, и именно это происходило с ней сейчас, когда она смотрела на околесицу, написанную в эсэмэске ее матерью.

Ухожу ИЗ СЕТИ ненадолго! Я дума анаграмма Хорьки 21 дом кто бы прикончить лаком тетек. Подпоите коня! Люблю, мама.

Слова превратились в:

Ухожу ИЗ СЕТИ ненадолго. Еду на программу Гарри 21 день чтобы покончить с раком у детей. Поддержите меня! Люблю, мама.

Эми прочла сообщение вслух. Один раз, два.

– Ты думаешь, она может быть там? – нетерпеливо глядя на нее, спросил Саймон, одетый в очередную белоснежную футболку. – Такое возможно?

– Возможно, – кивнула она.

В этом был смысл. Все сходилось.

И тут все обрело безусловный, абсолютный смысл.

– Возможно также, что я люблю тебя, – прошептала Эми, не встречаясь взглядом с Саймоном и не шевеля губами, как будто использовала куклу чревовещателя, как будто эти слова могли не пойти в счет, если она не скажет их по-настоящему. Через минуту эта восхитительная ясность рассеется.

Другой мужчина переспросил бы: «Что ты сказала?» – и она не стала бы повторять. Другой мужчина попытался бы обнять или поцеловать ее, и она стояла бы, одеревенелая, в кольце из его рук, потому что прямо сейчас к ней нельзя было прикасаться.

Но Саймон Бэррингтон не был другим мужчиной.

Он не шелохнулся, не улыбнулся, не попытался заглянуть Эми в глаза. Он смотрел прямо перед собой в экран ноутбука и произнес официально, отчетливо и довольно громко, словно делал какое-то юридически обязывающее заявление представителю властей:

– Я тоже тебя люблю, Эми.

Не впервые она услышала эти слова от мужчины, но впервые в них поверила.

Через пару минут мобильники четверых детей Делэйни одновременно звякнули в разных местах Сиднея, и каждый был схвачен суетливыми, испуганными пальцами, дрожавшими, пока владелец телефона читал на экране пять слов, присланных с неизвестного номера:

Ваша мать уже дома. Отец.

Первая эсэмэска Стэна, отправленная с новехонького телефона, оказалась самой запоминающейся.

Когда дети снова увидели Джой, каждый обнял ее так, как не обнимал с самого детства. Это были жаркие, отчаянные объятия, которые раньше следовали за ночными кошмарами, когда Джой чувствовала, как быстро колотится молоточек в хрупких сердцах, заключенных в жавшихся к ней маленьких грудных клетках.

Оба сына приподняли ее от пола, как их отец.

Оба ее сына плакали ровно так же, как их отец.

Ни одна из дочерей не обронила ни слезинки. Они поругали ее, как испуганные матери ругают потерявшихся детей, когда те наконец объявляются.

– Ты должна обещать, что никогда больше не будешь делать ничего такого, мама! Ты должна надевать очки, когда отправляешь эсэмэски! И никогда не выходи из дому без телефона!

Приятно было вспоминать эти жаркие, отчаянные объятия, когда они прекратились.

Джой помнила, что в конце января люди говорили о каком-то ужасном вирусе, расползающемся по миру, но была слишком занята своим распадающимся браком, чтобы всерьез заинтересоваться этим, и к тому же она никогда не болела простудами. У нее была превосходная иммунная система.

К моменту, когда она «вернулась в Сеть», мир слетел со своей оси, и трудно было не чувствовать личной ответственности за это. Словно стоило ей перестать следить за ним, как наступил хаос. Ровно так же, когда Трой только начинал ходить, стоило ей отвести от него глаза, и тут же кто-нибудь получал увечье или что-то рушилось!

Все вдруг начали «социально дистанцироваться», особенно вокруг Стэна и Джой, которые, как считалось, были «престарелые» и находились «в группе риска». Когда они выходили прогуляться, люди помоложе моментально отскакивали в сторону – с тротуаров в дренажные канавы, освобождая им дорогу.

– Если пришло мое время, значит оно пришло, – говорил Стэн детям, и те со стоном отвечали ему, что родители всех их друзей делают похожие безрассудные заявления, отчего Джой со Стэном обменивались улыбками и торжественно обещали впредь вести себя нормально.

Те первые недели после возвращения домой напоминали Джой медовый месяц в разгар апокалипсиса.

Они со Стэном непрестанно прикасались друг к другу или смотрели новости, которые впервые в жизни Джой были глобальными и чудовищными, но тем не менее очень личными и специфическими. Нельзя было просто пожать плечами и отмахнуться от них. Нельзя было сказать, мол, это очень грустно, но жизнь продолжается, – потому что жизнь не продолжалась.

Они беспрестанно говорили, что не могут в это поверить.

Принц Чарльз подхватил вирус! Опасность подстерегала всех. Даже королевских особ.

Локдаун облегчил тяжесть ухода на пенсию. Теперь их единственной ответственностью было оставаться дома, в безопасности, и не принимать участия в ежедневной благотворной, укрепляющей активности. Теперь замерла не только жизнь Джой и Стэна, жизнь остановилась у всех. Тишина наступила не только в их когда-то шумном доме, она опустилась на когда-то бурлившие жизнью города по всему миру. Люди услышали птичий щебет в тех местах, где раньше раздавался только шум машин. Небеса прояснились. Если бы только эта прекрасная глобальная пауза не сопровождалась жестокими страданиями.

Джой то и дело вспоминала первого мужа своей бабушки, который умер от испанки сто лет назад, после того как по глупости решил пойти встретиться с одним приятелем в порту. Для Джой это всегда звучало сказкой и было необходимым элементом ее личной истории. Разумеется, этот первый муж должен был принять глупое решение встретиться со своим приятелем в порту, чтобы бабушка Джой могла выйти замуж за прекрасного деда Джой и Джой со временем смогла бы стать Джой.