– Ноль вам, – сказал он совершенно бесцветным голосом – настолько бесцветным, что не мог принадлежать он ни мужчине, ни женщине, ни старику, ни ребёнку.

Это был голос вообще. Голос как понятие.

И Печкин сразу сообразил, что именно так разговаривает Белый. Да пришелец и лицом походил на Белого – насколько могут быть похожими лица, лишённые индивидуальности.

И вдруг стало Печкину так тревожно, словно открыл он консервную банку, а там изготовился к удару скорпион в томате.

– Что значит – ноль? – сказал он.

– Ноль значит, что нет мира, но нет и войны, – сказал «монолитчик».

Матадор вышел из-за его спины, сходил за креслом, поставил его на середину зала и жестом предложил пришельцу сесть. Всё это время чёрная фигура находилась под прицелом бармена, Киндера и Майора.

– Зачем пришёл? – сказал Матадор.

Пришелец снял шлем. Казалось, он нисколько не замёрз, даже румянец не затронул щёк, да и невозможно было на этом лице представить румянец. Как «пацифик», нарисованный на стене Министерства обороны.

– Я пришёл не к вам, – сказал «монолитчик». – Ни к кому из вас. Мне нужен мой другой.

– Ну так ты опоздал, – сказал Матадор. – Другие все в разъездах. Мёртвый сезон.

– Нельзя шутить такими словами, – сказал пришелец.

– Ах да, ты же из «Монолита», – сказал Матадор. – И какие настроения сейчас в «Монолите»? Что велел сказать Верховный жрец или как там он у вас называется?

– Я не принёс вам вести, – сказал пришелец. – И я не из «Монолита».

– Ну да, – сказал Матадор. – Ты не из «Монолита», ты только форму напялил…

– Одежду я взял там, – сказал пришелец. – Снаружи. Владелец долго не хотел её отдавать. Я дал хорошую цену, и он согласился.

– И запрыгал по снегу нагишом, – сказал Матадор. – Допустим, мы поверили. Дальше что?

– Дальше ждать, – сказал пришелец. – Ждать, когда будет мой другой.

– Да ты прямо Чингачгук какой-то, – сказал Печкин. – Так не пойдёт. Скажи хоть, как к тебе обращаться.

– Вам не нужно ко мне обращаться, – сказал незнакомец. Голова у него была выбрита наголо. – Ко мне обратится мой другой. Я подожду.

И закрыл глаза. На кресле в другом конце зала точно так же спал алжирский бакалавр-самоубийца.

– Жрать хочешь? – сказал Матадор.

Ответа не было. Незнакомец уснул.

– Понты гнал, – сказал Киндер и спрятал наган. – Типа мороз ему не страшен… Вон как его сморило.

– Нет, – сказал Матадор. – На нём снега не было. Ни снежиночки. Видите – даже с обуви не натекло. А ведь простоял он там…

– Отак сама Зона жартуе, – сказал Мыло. Он уже закончил ремонтировать пояс шахида и прикидывал его на себя. – То не людына. Його вбыты трэба поскорийше…

– Посла не душат, посредника не убивают, – сказал пришелец, не открывая глаз.

– Вот, Печкин, и таинственный незнакомец тебе в роман, – сказал Матадор. – В финале окажется, что он – побочный сын Большого, в детстве украденный цыганами…

– У Большого не стыришь, – сказал Киндер. – Он сам у любого цыгана коня уведёт…

– Я же не «мыльную оперу» пишу, – обиделся Печкин. Но творческая мысль его уже помчалась стремительным домкратом: братья-антагонисты, разлучённые во младенчестве, борьба противоположностей; но, с другой стороны, зачем им враждовать, если они друг друга не знали? Нестыковочка получается…

Бармену надоела гнетущая тишина, он включил музыкальный центр, и запел Серёга Воркута, лично отсутствующий по причине записи альбома в знаменитой лондонской студии «Эбби роуд».

…Звенит на столах посуда.

Бармен, не надо сдачи!

Всеобщее восхищенье,

Всеобщая похвальба…

Осталась надежда – чудо,

Осталась вода – удача,

Остались патроны – везенье,

А всё остальное – судьба…

А кому нужна моя книга, подумал Печкин. Нет, раскрутить-то её раскрутят, но прибавится ли от неё в мире добра? Наверное, я слишком старомоден, раз думаю об этом. И даже смешон. Но ведь с появлением Белого в Зоне что-то изменилось. Конечно, бросить связчика и раньше считалось западло; но ведь нынче, случается, и чужих спасают! И даже гордятся: я Белого опередил! И собачатся между собой меньше! Это все ветераны отмечают. А Большой только уловил тенденцию и творчески развил… Превращает, так сказать, культуру отношений в цивилизацию…

…Нетронутых писем груда.

Нехитрый уют бродячий,

Предельное напряженье:

Выдержит ли резьба?

Выжил под Выбросом – чудо.

Вышел в Предзонье – удача,

Дожил до рассвета – везенье,

А всё остальное – судьба…

Опус мой забудут на следующий день. Против лома нет приёма: в одно ухо влетает, в другое вылетает. Но я всё-таки буду писать об этом, об этих простых вещах. Снова и снова. О чести, о совести, о милосердии. «А я всё твержу им, как дурачок: да не надо, люди, бояться!» Белого тоже дурачком считали, а он вытаскивал, кого возможно, из лап Зоны и не обращал внимания. Белый же смог. Значит, и я смогу. И любой нормальный человек сможет, если перестанет стесняться своей человечности перед жлобами и выродками…

– С лёгким паром! – сказал Киндер.

Печкин оторвался от возвышенных своих мыслей и поднял голову.

По лестнице спускались Белый и Синильга. Они смущённо улыбались, как нашкодившие дети. Сахалярочка куталась в махровый парижский халатище, спасатель был в белоснежном тренировочном костюме – только надписи «СССР» на груди не хватало…

Вдруг его счастливое лицо окаменело.

Пришелец открыл глаза и посмотрел на Белого.

Белый жестом отослал Синильгу наверх, и она подчинилась.

Белый развёл руки, показывая, что лучше бы всем присутствующим разойтись к стеночкам, – и сталкеры подчинились. Только Топтыгин возле стойки хотел что-то сказать, но Белый прижал палец к губам…

Пришелец встал и скрестил руки над головой.

Белый повторил его движение – или приветствие?

Никто из них не принял боевую стойку, но всем стало понятно, что сейчас начнется поединок. Без единого слова. Без угрозы. Без ритуала.

Печкин почувствовал, что не выйдет у него не только встать – вообще пошевелиться. Как тогда, перед химерой. Надо будет спросить у Белого, как вышло с химерой, почему она сгинула. Боже, о чём я думаю… Мыло прав – этот лжесектант не человек. Человек не может так быстро… Значит, и Белый – тоже?

Противники раскинули руки и пошли по кругу, как в греческом танце сиртаки – только двое из полагающегося хоровода, другие участники как бы подразумевались. Танцоры двигались всё быстрее и быстрее, пока не образовалась чёрно-белая лента, как в стробоскопе. По этой ленте ползли какие-то изображения. Змея, проглотившая собственный хвост? Монада Лейбница? Спираль ДНК? Партитура музыки Прокофьева к «Гамлету»? Именно эти железные аккорды звучали сейчас в голове журналиста. Интересно, все остальные тоже их слышат? Или каждому своё?