* * *

— Ну хорошо, я ошибался! — Дизабул ударил кулаком по земляному полу. Он уставился на ушибленную руку так, словно это пол вдруг поднялся и напал на него. — Неужели это причина обращаться со мной как с паршивой овцой? И это — честно?

“Да”, — подумал Горгид, но благоразумно промолчал. Дизабул достиг возраста, когда “вчера” уже подернулось дымкой, а “завтра” еще очень далеко. Младшему сыну кагана казалось ужасной несправедливостью отвечать за свои слова и поступки.

Но старейшины относились к нему как к любому, кто принял сторону врага. Это больно уязвляло Дизабула. Он привык к похвалам и лести, а не к презрению.

Он был в таком отчаянии, что решился даже поговорить с Горгидом, на которого прежде не обращал никакого внимания. Горгид не питал особой нежности к дуракам. Однако Дизабул иногда отвлекался от жалоб на свою долю и отвечал на вопросы об обычаях клана. Во многих вопросах юный аршаум оказался вовсе не глуп. Но он был невероятно капризен и испорчен.

Знал он довольно много и о фольклоре, и о традициях своего народа. Грек немало записал после этих бесед. Кроме того, Дизабул был очень красив. Это помогало греку терпеть его самоуверенность.

В конце концов Горгид решил немного посочувствовать этому прекрасному юноше. Но неискреннее участие только рассердило Дизабула. Он яростно вскрикнул:

— Ты такой же негодяй, как прочие!

Вскочив на ноги, он выбежал из юрты, оставив Горгида размышлять о пользе самоконтроля.

Грек и Гуделин всерьез принялись обучаться искусству фехтования. Чиновник никогда не претендовал на то, чтобы стать воином даже средней руки. Но Горгид удивил аршаумов приемами с римским гладием.

“Для кочевников, привыкших рубить врагов с коня, — записал он в своей “Истории”, — весьма необычно и любопытно наблюдать римский пехотный бой с использованием колющего удара”.

Историк предусмотрительно опустил завесу милосердия над своими жалкими попытками овладеть саблей и рубящим ударом с коня. Во всяком случае, медленный, но неуклонный прогресс Горгида вызвал одобрение Скилицеза.

— Никто, разумеется, не сочтет тебя настоящим солдатом. Но кое-чему ты научился. Хватит, чтобы тебя не зарезали, как овцу… — Офицер резко повернулся к Гуделину, который потирал ушибленное колено. Неловко подвернул ногу, уходя от нападающего кочевника. Закатив глаза и воздев руки к небу, Скилицез патетически заключил: —… в отличие вон от того человека, который может с успехом написать у себя на лбу “кусок баранины” и на том покончить.

Бюрократ, сидя в грязи, невнятно хрюкнул:

— Осмелюсь заметить, что на поле битвы я буду действовать куда успешнее, чем любой из этих варваров в моем министерстве. Чего ты от меня хочешь? Я никогда не говорил, что хочу стать воином.

— Эллин этим тоже не похвалялся, — прервал Скилицез. Горгид даже не подозревал, что видессианину известно слово, которым называли себя греки. Он был поражен.

Однако сама похвала пришлась ему не слишком по душе. Грек глубоко ненавидел войну. Слишком часто он сталкивался с ужасами, приносимыми ею. Слишком часто разгребал руками тлеющие после битв угли.

Однако, взявшись за какое-либо дело, Горгид обычно старался делать его как можно лучше. Решив овладеть солдатской наукой, грек погрузился в нее с тем же усердием, с каким некогда посвящал себя изучению медицины. Если не с большим интересом. Жадного до знаний грека привлекало любое новшество.

Внезапно ему открылось, почему Гай Филипп смотрит на войну просто как на ремесло — такое же, как сапожное или плотницкое. Это делало военное искусство менее непонятным и чужим для грека.

Горгид был сам себе смешон. Кто бы мог подумать, что интуиция и проницательность — лучшие спутники воина? Что воин — не просто мясник, но нечто большее? Горгид вспомнил слова Сократа афинянам: “Жизнь без строгого внимания к своим делам, без непрестанной мысли о своем усовершенствовании не стоит и названия жизни”. Когда родина призвала его, он встал в строй и взял в руки оружие.

Должно быть, последние слова Горгид пробормотал вслух по-гречески, потому что Гуделин спросил:

— Что ты говоришь?

Горгид перевел ему слова философа.

— Неплохо! — оценил чиновник. — Кем он был, этот Сократ? Секретным агентом?

Горгид только всплеснул руками.

Вернувшись в юрту, Горгид тщательно счистил грязь со своих сапог из лошадиной кожи. Гуделин и Скилицез последовали его примеру. Они давно убедились: обитать рядом с греком куда проще, если уважать его привычки. Поэтому юрта видессиан была значительно чище и опрятней, чем в те времена, когда там жили кочевники.

Гуделин скосил глаза на грека.

— А что ты станешь делать, чистоплюй, когда мы отправимся на восток и будем ночевать в палатке, раскинутой в грязи?

— Что смогу, — резко ответил Горгид. В данном случае он не считал нужным оправдываться. Раны заживают куда быстрее, если их держат в чистоте. Больные выздоравливают легче, если в их постели нет грязи. Это было одним из незыблемых правил жизни грека. То, что помогает вылечить болезнь, может также и предотвратить ее. Горгид не уставал разъяснять эту мысль окружающим.

— Не насмехайся над ним, Пикридий, — сказал Скилицез. Он с хрустом растянулся на кошме и застонал от удовольствия. — Нет ничего плохого в том, чтобы возвращаться в дом, где чисто, сухо и нет навоза.

— Без сомнения, без сомнения, — снисходительно обронил Гуделин. — Но я никогда не забуду, какое лицо сделалось у Толаи, когда наш чистоплотный друг обозвал его грязным навозом за то, что он наследил у нас в юрте.

У Горгида хватило ума поспешно принять сконфуженный вид: шаман приходил поговорить о целебных травах, подаренных Аргуном.

— И все же я думаю, что наша юрта стала куда уютнее, когда он начал здесь прибираться, нежели в те дни, когда здесь толклись наши девки, — продолжал Скилицез.

Чиновник почесал гудящее от боли колено и закатал штанину. На ноге расплывался фиолетовый синяк. Однако Гуделин нашел в себе силы усмехнуться:

— Однако признайся: у девок есть преимущества, которых напрочь лишен наш друг.

— Первый раз слышу, чтобы ты назвал это “преимуществом”, — фыркнул Скилицез.

Горгид тоже посмеялся. Он даже не слишком смутился. Теперь, когда не было другого выбора, он довольствовался женщиной. Он даже не думал, что такое вообще возможно. Хелун помогла ему: ее желание доставить радость было настолько очевидным, что только безнадежный сухарь отверг бы ее. К своему удивлению, грек даже обнаружил, что скучает, когда ее нет рядом. Но куда больше не хватало ему того, что отвечало его натуре.

* * *

— Ты что, свихнулся? Ты посмел так запросто явиться в наш лагерь? — спросил Таргитай, пронзая бандита горящим взглядом. — А ну, бросай свой дурацкий белый щит. Мне нет дела до твоих “мирных намерений”!