напоминают сети,

в которые я заплыл из несуществующего теперь далека.

Время — это мгновение, упирающееся в твои глаза.

Время — это плавность груди

под легким шелком халата.

Это, возможно, хрупкий привкус граната,

так его рисовал на своих картинах Дали.

Время только в настоящем обретает реальность.

Как эта кухня,

как, прости за банальность,

твое дыхание во время любви.

Думая о тебе, я вспоминаю антилопу,

которую видел однажды в горах, в лесу,

с пятнистой тяжелой попой,

живущей отдельно от ее напряженного тела,

как бы независимо, на весу.

Сколько бы ты ни говорила «я люблю»,

либо крича, либо шепча мне в ухо,

мне мало,

потому что познание через органы слуха

имеет свои пределы,

но, когда я закрываю глаза,

я почти что чувствую прикосновение твоего тела,

как чувствует зрачок на ветру проступившая слеза.

Дело в том, что признание создает ощущение интима,

как запах пожухлых листьев,

как чуть уловимый привкус далекого дыма,

говорящий о где-то существующем тепле,

впрочем, не доступном ни тем, кто рядом с тобой,

ни самому тебе.

Так и твое признание,

будучи нематериальным, оно ускользает,

и очень скоро сознание

требует нового словесного подтверждения

твоих чувств,

и, хотя я не являюсь магистром искусств,

я все же могу оценить их дрожащее натяжение.

Иногда я думаю о тебе, как о запахе с тонкой кожей,

и тогда, извиваясь на бесчувственной простыне,

я не могу разобраться, что оке тебя останавливает на рубеже

реальности и памяти, потерявшейся во сне.

И лишь позже,

беспокойно забывшись сном,

я еижу себя своим дедом

или, скорее, его отцом,

влюбленным в твою прабабку,

и я понимаю тогда,

что наша судьба имеет генетическую разгадку.

Эти строки написаны не в лирическом стиле,

я пишу их как прозу,

так как не хочу, чтобы твои слезы

к моменту нашей встречи остыли.

Я хочу тронутпь губами теплые слезы, без пыли

заросшего одиночества,

я хочу узнать в них пророчество

пьяной бабки

из нашего детства

и ее непонятно откуда взявшейся догадки,

что нам друг от друга никуда в результате не деться,

как никуда не деться лицу от набегающей складки.

Я просыпаюсь ночью. В темноте

сознанье опознать себя не может,

не ведая, кому принадлежит,

какому телу, имени, стране,

как Вечный Жид,

оно неловко мечется. Но все же

ему в укор в конце концов замрет,

как бабочка на коже

руки.

Своим прикосновением оно

ее доводит зябкостью до дрожи,

и даже свет, проникнувший в окно,

ее не успокоит.

Параноик,

сознание боится потеряться

в причудах сна,

который может свести с ума

своей реальностью.

Мне снова снилась мама.

Она рассказывала что-то и была

своим рассказом слишком беззаботно

увлечена,

и это было странно.

Странно было то, что я не спал,

хотя, должно быть, только что проснулся.

я это понял по дрожанью пульса.

— Ты так во сне стонал, —

она сказала.

— Мне снился страшный сон, —

я вдруг запнулся, -

что ты, ты умерла.

И этот сон едва не свел с ума

меня своей реальностью.

И мне так было больно,

как будто тебя больше никогда...

—Сейчас прошло? — она меня легонько

к себе прижала, как бы обняла,

И боль прошла, мне стало вдруг легко,

казалось, первый раз за много лет,

как будто кровь разбавил свежий снег,

и даже свет, проникнувший в окно,

меня узнать не смог,

хоть он был яркий свет.

Я повторил: — Так ты не умерла?

— Какой ты глупый, ну, конечно, нет.

— Но яже видел...

— Просто я спала.

И этот очевиднейший ответ

настолько был естественным, что я

открыл глаза

и ощутил побег

из тела моего живого сна,

сводящего с ума

своей реальностью.

Сознанье вздрогнуло, не в силах разобраться,

куда ему нырнуть,

что есть кратчайший путь

в действительность.

Догнать ушедший сон,

казавшийся реальностью?

или остаться в реальности текущей,

которая еще мгновение назад

с такой

живущей

силой

сама являлась сном?

И только лишь луна своим пустым лучом

его освободила,

и оно

вошло в меня и стало разбираться

в структуре мозга.

Видно, слишком поздно

я посмотрел на лунное пятно,

на этот умерщвленный свет,

мгновение назад проникнувший в окно

еще живым. И тусклый его след,

раздавленный по пустоте стены,

опять, в который раз,

не снял с меня вины.

Когда б мы были счастливы,

и я, проснувшись ночью, ощутил на шее

твое дыханье,

и моя рука, скользнув под бесконечность простыни,

впитавшей с покорностью черты

твоего тела,

его влажный запах,

проникнув в мои поры, растворился

по паутине вен,

заставших в ожидании, не зная,

что дать взамен

за эту ласку.

И коснувшись глади прохладной кожи,

я распознал бы по ее чуткой дрожи,

что мы,

мы счастливы.

Но мы,

мы не счастливы,

мы вновь разделены пространством, временем

и языками стран, которых мы не знаем,