– Как ее поймут, если никто не знает, что ты вписал туда все эти планетные октавы и трансцендентальные ноты? – скептически поинтересовалась Фредерика.

– Ты знаешь. Марина знает. Мальчишки из оркестра знают, я им сказал. Они много хихикают по этому поводу, но знают. В любом случае люди интуитивно ощутят некий порядок, если таковой будет, даже не зная ни его, ни его принципов.

Трудно было понять, насколько серьезно Уилки воспринимает собственную персону. Но он явно склонялся в сторону порядка, системы и даже сочетания нескольких систем восприятия. Он был по сути своей организатор и оркестровщик.

– Не ощутят, – сказала Фредерика. – Ничего они интуитивно не ощутят, да и я тоже, сколько ни читай мне лекций. У меня нет слуха.

Уилки пришел в восторг:

– Правда? Отлично. Ты подтверждаешь мою теорию о том, что отсутствие музыкального слуха приводит к скудости голосовых модуляций. Потому тебе так и удается эта каменная интонация. – Уилки весьма точно сымитировал отрывок ее монолога в башне. – Скудость полутонов и невыразительный регистр. Голос, говоря словами классика, «скрежещет, подобно треснувшим колоколам»[299]. Павлиний голос. Ну что ж, не всем дано петь под музыку сфер. Но вы, Марина, я чувствую, что вы обладаете почти идеальным слухом.

– Обладала когда-то, – отвечала сверху Марина, раскинувшая на двух золоченых стульях платье размером с Британскую империю. – В последнее время он уже не так хорош.

– О да, с годами он слабеет, – с чувством произнес Уилки. – Но утешьтесь: очень и очень медленно. Хотите, Марина, я напишу для вас песню на музыку сфер? Споете ли вы с моим бутылочным оркестром? Фредерика, дитя, боюсь, ты опять ничего не услышишь. «Уверенность блаженства наяву», – сказал Комос, а Хаксли добавил, что это – точнейшее описание хорошей музыки. Как же ты слушаешь музыку без музыкального слуха?

– Думаю о своем, – резко отвечала Фредерика, – и мечтаю, чтобы поскорей кончилось.

Уилки одарил ее плутоватой улыбкой на пухлой рожице. Лодж, дойдя до конца своей пламенной речи, хлипким бутафорским кинжалом махнул в сторону бутылочного оркестра. Мальчишки надули щеки, как зефиры Боттичелли, и заиграли «Правь, Британия, морями».

– Эврика! Нам нужны ударные: от змеиного шипа до ударов сердца. Их ты услышишь, дитя мое, их глухие услышат. Но какие же барабаны пристали музыке сфер? Знаете ли вы, милые дамы, что пятистопный ямб отмеряет количество сердечных сокращений между вздохом и вздохом? В стихе Шекспира – мера человеческого времени. Но для сферической музыки нужен не человеческий ритм, а иной: капанье водяных часов, пульсация вселенной…

– Умолкните, Уилки, – сказал Лодж. – Я хочу начать. Кто не занят в первой сцене, прошу на выход. Или сядьте, замолчите и будьте публикой. Уилки, заткнитесь, наконец, и читайте Пролог. Тишина! Свет, пожалуйста.

И на каждом дереве, как блестящие золотые плоды, засветились в зелени теплые, круглые, ясные огни. Был поздний вечер, но не темный, а серо-синий. Полная темнота должна была наступить к заключительному акту. Лодж, вдохновленный Йоркскими мистериями 1951 года, когда настоящее солнце, кровавое и огромное, зашло за крестом, где был распят Спаситель, и развалинами аббатства Уитби, решил использовать темноту, чтобы подчеркнуть закат Глорианы. Уилки оправил мантию, вскочил на террасу и придворным шагом подошел к Томасу Пулу, игравшему Спенсера, чтобы начать Пролог.

Дженни опоздала из-за Томаса, который вдруг раскапризничался, и теперь металась по старым кухням, превращенным в женские гардеробные, умоляя кого-нибудь застегнуть ей сзади крючки. В каменной судомойне она наткнулась на Александра. Александр сказал, что сам все застегнет. Обоим вспомнились те первые объятия в трюме под школьной сценой. Александр скользнул руками под гибкую преграду из китового уса, туда, где мягкая грудь. О, эти ряды крохотных крючков!

– Кроу тебе предложил?..

Она засмеялась:

– Конечно. Он же старый сводник Пандар[300], Повелитель гуляк[301]. И я согласилась, конечно!

Кроу предложил еду, питье и ночлег всем, кому они в тот вечер требовались, и особенно – Дженни. Джеффри заявил, что решительно не понимает, почему она не может вернуться домой в Блесфорд. Он бы сам ее и забрал. Но Дженни напомнила ему, что он должен сидеть с Томасом. Об этой размолвке она Александру не сказала.

– И если я останусь, если я останусь на ночь, ты?.. Мы?..

– Конечно.

– И все будет хорошо?

– Конечно.

В собственном голосе Александру послышались сахариновые нотки. Он вовсе не был так уж во всем уверен. Он вспомнил Стефани Поттер, тоненькие золотые булавки и облако тюля. И почему это так необходимо – пальцами трепетать в отверстиях чужого тела? Ему нужна была чистая, белая комната и тишина. Не хотелось ему ни вин, ни плясок.

– Дженни, мне пора, я волнуюсь, как все пройдет. Все, побежал. Увидимся после.

– Конечно, – отвечала она с этой ее новой уверенностью, – после. Только поцелуй меня.

Он чуть коснулся губами ее алого рта, задел щекой тонкий, туго накрахмаленный воротник. Она была такой, какой он ее когда-то нарисовал: крошечная женщина-птица в платье с цветочным узором и шифоновыми рукавами. То, что он чувствовал сейчас, не могло быть ностальгией, тоской по тем давним эскизам или по манекену, на котором примерялось платье Дженни летними вечерами в рукодельном классе Блесфордской школы для девочек. Тогда что же это было?

На большой лужайке воздвигся теперь амфитеатр для зрителей, немного напоминавший трибуны, тянувшиеся по пути следования коронационной процессии. Александр не стал садиться с Лоджем, Кроу и остальными. Он забрался повыше наверх, в древесную тень и оттуда слушал, как Спенсер и Рэли перекидываются словами, его и своими собственными, под мелодии бутылочного оркестра, скрытого в кустах.

Он вспоминал свои первоначальные замыслы. Возрождение языка, богатого, пышного и полнокровного. Совершенное, неприкосновенное создание, мужчина и женщина в едином теле, скрытом под броней китового уса. Непростая метафора, слишком рано определившая ход пьесы: камень, от которого не добьешься крови. Лишь ему видимые чистые цвета: красный и белый, зеленый и золотой.

А потом работа: он хотел написать сложную вещь со множеством подлинных деталей – воплотить идею вполне. Дипломатия, шпионаж, хмельной мед, семя, жемчуг, неоплатонизм в искусстве, расшитые платки, накладки на бедра, кислый вержус и ароматная мята, «Полиольбион» и «Королева духов», бойня в Голландии и в зыбких ирландских трясинах. Радостное опьянение словом и былой жизнью. Если он писал «кубок», в этом слове сходилось все, что он знал о мальвазии, о домашнем скарбе елизаветинских времен, о колдовских кубках Комоса и Цирцеи, о дарах, подносившихся королеве во время летних проездов по стране. «Алой розы кровь и белой розы»: розы и казни, и отменно разделанный доктор Лопес, чью смерть, а вернее, весть о ней благопристойно обкорнал Лодж.