Александр послушно умолк и прошел к мансардному окну. Дженни слышала, как Томас прислушивается к каждому шагу. Под окном была деревянная скамеечка. Александр сел на нее и стал смотреть на черно-серебристые ветви сада. В саду тут и там в картинных позах расположились люди. Вон Лодж и Кроу с красными точками сигар. Вон Пул и Антея, уже приглаженные, с льняными волосами и беспорочным выражением лица.

– Милая…

– Тсс! Если я его сейчас не уложу, я… мы не сможем… Он тогда до утра не успокоится.

– Может, мне прийти попозже? – спросил слегка задетый Александр. Он готовился к некоему взрыву: истерических ли рыданий или безумной страсти – этого он и сам не знал. Но никак не к этому раздраженному невниманию. Его предложение только больше рассердило Дженни.

– Просто посиди спокойно, как нормальный человек, и тогда он заснет. Если ты будешь туда-сюда ходить и хлопать дверью, мы так до утра промаемся.

С этими словами Дженни опять занялась Томасом. Недавно она сделала открытие: если ребенок перегулял и не может заснуть от усталости, его можно обездвижить, и тогда он уснет. Загвоздка состояла в том, что ребенка, чуть менее уставшего, тот же метод приводил лишь в еще большее неистовство. Она прижала Томасу попку и спинку, он сперва напрягся, потом обмяк, и дыхание его замедлилось. Он открыл ротик и горячим, влажным личиком уткнулся в простынку. Дженни скованно поднялась и неуверенно глянула на Александра. Александр старательно поддерживал себя в романтическом настроении, вспоминая сладкие муки первых дней влюбленности. Вспомнил объятия ветреным днем в Готленде на заднем сиденье машины – и вдруг увидел мордочку Фредерики, жадно прильнувшую к стеклу. Только не это! Он на миг испугался, что и в это окно сунется сейчас ее любопытный острый нос.

– Ну вот, – сказал он Дженни, – наконец-то.

Она рассмеялась было и чуть не заплакала. Подошла, села рядом с ним. Александр собирался пойти раздобыть вина, но почувствовал, что его осудят, если он хоть на время покинет комнату. Поэтому он начал как-то небрежно расстегивать пуговки на ее платье. Она потянулась к его рубашке, и он – к изумлению своему – едва удержался, чтобы не оттолкнуть ее руку.

Наконец Дженни осталась в лифчике и чулках с поясом. Александр до сих пор был в брюках и носках. Она выскользнула из его объятий, чтобы погасить прикроватную лампу.

– Но я хочу видеть тебя, – мягко сказал Александр, движимый в основном любовной обходительностью.

Дженни тихо заплакала:

– Не нужно. Я поправилась, у меня складки, растяжки…

– Значит, я хочу видеть тебя такой. – Александр лгал. – Я хочу видеть тебя настоящую.

– Правда? – Дженни отбросила остатки одежд, выдернула шпильки из прически, распустила волосы и босая, чуть покачиваясь, подошла к нему. – Ты хочешь видеть меня такую?

– Я люблю тебя, – упорно проговорил Александр.

Она села рядом с ним, чуть склонив голову. Мягкие, круглые груди ее чуть поникли, чуть менее тугой стала дивная кожа. Серебристые тонкие линии разбегались от сосков – и они же пролегали по животу и бедрам, уже широкие, слегка сборчатые, слегка похожие на бледных угрей…

– Я порченый товар, – грустно улыбнулась Дженни, и Александр склонился, охваченный жалостью и отчаяньем, и провел губами вдоль серебристых линий.

«Она заслуживает любви, – думал он. – Она заслуживает, и я должен…» Он нежно гладил ее спину и по-прежнему тугие, коричные от солнца колени.

– Пойдем в постель, – сказала Дженни.

Александр наконец встал, спустил до полу брюки, выступил из них и пошел, длинный и белый, запереть дверь. У Дженни голова кружилась от его небрежной красоты и страха, что он разбудит ребенка.

– Как хорошо, что это случится здесь. В этом доме, – задумчиво проговорил Александр, проскальзывая в постель рядом с ней.

– Я не смогу остаться с Джеффри после этого, – серьезно отвечала Дженни. – Я не смогу жить во лжи.

При этих словах жезл Александра, и так беспокоивший его вялостью потуг, совершенно обмяк и стал похож на дремлющий розовый бутон. Александр лежал рядом с Дженни и рассеянно водил пальцами по линиям растяжек в темной развилке ее бедер. Через какое-то время она положила руку ему в пах, и мягкий бутон свернулся окончательно. Дженни дернула его неумело и резко. Александр издал какой-то протестующий всхрип.

– Я как-то нелепо себя чувствую при нем, – посетовал Александр, кивнув в сторону спящего Томаса.

– Это ничего, мы просто слишком долго ждали, – сказала Дженни. – Ничего не нужно, просто лежи… Поверить не могу, что я здесь, с тобой…

Александру представился недвижный сад в запахах трав, лунный, тихий, скрытый от мира зеленой изгородью. Потом возник Томас Пул, с волосами, упавшими на лицо, с напряженно работающим, лоснистым от пота телом. Александр с робкой надеждой скользнул рукой глубже, и Дженни выгнулась с такой мучительной негой, что ему стало тревожно.

– Прости меня, Дженни.

– Не извиняйся. Все будет хорошо.

– Я так долго ждал…

– А я так мало умею, – смущенно шепнула она. – Ну поцелуй же меня. Обними и поцелуй.

Он поцеловал ее и прижался покрепче. Она заслуживала любви.

Томас, услышав сквозь сон их горестные взаимные передвижения, с замечательной ловкостью изогнул свое тельце, и вот уже над краем коляски возникли куполообразная макушка и два больших темных глаза. Покачиваясь от жгучего интереса, Томас уставился на два обнаженных тела. Открыл рот, готовясь зареветь, но сперва издал предупредительный взвизг, услышав который Дженни метнулась к сыну и прижала его к голой груди. Малыш цапнул грудь пухлой лапкой и свирепо крутанул там, где Александр кончиками пальцев чертил узоры своей прохладной любви. Так они и сидели рядом на кровати, до предела уставшие, а потом легли. Дженни прижимала к себе горяченького, сердитого Томаса, и его толстые пятки ерзали по Александровой ключице.

– Я его немножко так подержу, и он заснет, – прошептала Дженни. – Он всегда так засыпает.

Неизменно вежливый Александр кивнул и отвернулся лицом к стене. Он уснул первым – от мучительной жажды беспамятства.

Фредерика была охвачена страстью.

В эмоциональной жизни человека все однажды случается в первый раз. Фредерике в тот год слишком многое предстояло, и многое уже было пережито: перемены в семье, секс, искусство, культура, успех, провал, безумие, отчаянье, страх смерти, – впрочем, кое-что из этого пережила она в безопасной роли наблюдательницы. Были открытия и более сложные, более долговечные: старый голос Элиота, говорящий из орехового граммофонного ящика о концах и началах, «Встающее солнце» Джона Донна, «Троил и Крессида», «Герцогиня Амальфи», Расин и Рильке. Можно ли в среднем возрасте достоверно восстановить в памяти это первое знакомство? Можно ли в семнадцать лет предугадать, как оно скажется на всей дальнейшей жизни разума: какие откроет пути, какие наложит запреты?