Валуев сразу подумал, что этот рескрипт императора о назначении наследника председателем временной комиссии в помощь голодающим повлечет за собой его отставку, с цесаревичем отношения у него не складывались – уж очень разные характеры и натуры, а тут одно дело… Сколько раз он обращался к императору, а он все время уговаривал его остаться, а тут произошли совсем другие обстоятельства. Тут простое свидетельство о том, что Валуев не справился со своей работой, все как бы происходило помимо него, помимо его воли… Князь Долгоруков ушел в отставку, на его место пришел граф Шувалов. И ничего не изменилось. Ведь вместо князя Долгорукова Валуев быстро сошелся с графом Петром Андреевичем Шуваловым, чаще всего с ним советовался по придворным делам, в которых Петр Андреевич лучше всего разбирался. Красивый внешне, с гордо поднятой головой, умный и тактичный, он чаще слушал, чем задавал вопросы, твердый в своих решениях, а твердость его всегда отличалась хитрецой, прямотой и открытостью. Это был блестящий государственный человек, немало лет проработавший обер-полицейским Петербурга. И вот судьба вознесла его на такую вершину, он стал ближайшим сотрудником императора, ни в чем ему не перечил, не вникал в придворные интриги, во всем угождал подозрительному и недоверчивому по своему характеру императору. Валуев не раз в этом убеждался. Шувалов предложил на место Валуева назначить генерал-адъютанта Тимашева, недавнего начальника штаба шефа жандармов князя Долгорукова, нынешнего министра почт и телеграфа. А чем он лучше Валуева? Только на три года моложе его? А путь все тот же самый… Шувалов, Валуев, Тимашев – разница лишь внешняя… Ничье мнение не имеет веса перед императором. Совет министров решительно потерял всякое значение. Как-то обсуждали вопрос о новых предложениях Офенгейма относительно южной дороги до Чернович. Следовало бы промолчать, а не возражать, мнение большинства было на стороне Валуева, а император весьма жестко решил поступить напротив мнению большинства, даже великий князь Михаил Николаевич, наместник кавказский, высказался в пользу взгляда князя Горчакова, генерала Коцебу, в пользу большинства, а император его перебил и сказал:

– А я решительно другого мнения, – и закрыл заседание, поддержав таким образом Рейтерна, Мельникова и Безака. Министр финансов Рейтерн чем-то угодил императору, а его победы – пирровы победы…

Валуев часто думал о своих конституционных предложениях, сначала активно, потом все слабее и слабее, но эти же предложения стали доноситься все чаще и чаще от выступающих на различных собраниях, то земства, то дворянства, принимались резолюции, принимались различные обращения в адрес императора. Что-то в обществе происходило такое, что император никак не мог понять в ореоле своего реформаторства, многие требовали конституционных правил, как в Англии, во Франции, в Австрии, в Берлине… А выстрел поляка Березовского в карету, в которой находились два императора – французский и русский в Париже… Александр Второй долго думал над этим выстрелом Березовского, а потом как-то, вернувшись в Россию, меланхолически заявил со слезами на глазах: «Я не знаю, что со мною, но таким, как теперь, я не был никогда и чувствую, что изменился. Ничто меня не радует. Раньше лагерь, олени доставляли мне удовольствие. Я еще бываю там, но ничто на меня не производит впечатления».

И уж совсем трудно было понять то, что происходило в Риге. Император недавно был там, вроде бы все решил положительно, обе стороны согласились с предложениями императора, а тут в конце 1867 года пришли из Риги неприятные вести: ландтаг принял решение обратиться к императору с просьбой изменить закон 1850 года о ведении в государственных учреждениях Прибалтийских губерний делопроизводства на русском языке. Казалось бы, император только что договорился с рижскими властями по всем спорным обстоятельствам, а тут возникла эта неприятная новость, перечеркнувшая прежнюю договоренность. И в Петербурге неожиданно для всех были высказаны разные мнения. Возникла интрига, в которой приняли участие и граф Шувалов, и генерал Альбединский, и Эттинген, лифляндский губернатор, и ландмаршал… Особенно увлекся этой интригой граф Шувалов, в Петербурге он поддерживал Альбединского, в Риге поддерживал Эттингена, и никто ничего так и не понял в конфликте генерал-губернатора и командующего войсками в Риге Петра Павловича Альбединского с лифляндским губернатором Эттингеном. А конфликт продолжался…

В Остзейских губерниях владычество захватила немецкая партия, говорившая только на немецком языке и вовсе не согласная вести делопроизводство только на русском языке, отсюда требования изменить закон 1850 года. Реформы, думал Милютин, могут быть проведены только властью, слишком велики у нас противоречия, велико брожение, разрозненны интересы, ничего положительного без власти невозможно решить, ни о какой конституции и речи быть не может, к ней еще долгий путь. И всякое преимущество той или иной местности раздирает государство, возрождает сепаратизм и соперничество. Как невозможен и любой прогресс, если сохранить сословные привилегии. А главное – нужно увеличить русский элемент в правительстве, только русские могут укрепить единство Русского государства, включая и другие народы, в том числе и прибалтийские.

Милютин был за укрепление самодержавного строя, за единую власть императора, но есть два условия, по его мнению главные, существенные, без которых внутренняя политика в России окажется несостоятельной. Он не раз думал об этом, иной раз выступал и в дружеском кругу, и в беседах с императором: во-первых, единство и целость государства, во-вторых, равноправность членов его. «Для первого условия, – развивал свои мысли Милютин, – нужно: сильная власть и решительное преобладание русских элементов (мы говорим об империи, – о царстве Польском и княжестве Финляндском речь особая). Для второго условия необходимо откинуть все устаревшее, отжившее и привилегии, проститься навсегда с правами одной касты над другой… Но сильная власть не исключает ни личной свободы граждан, ни самоуправления; но преобладание русского элемента означает угнетение и истребление других народностей; но устранение старинных привилегий – далеко от нивелирства и социализма. Тот, кто хочет истинного блага России и русского народа, кто думает более о будущности их, чем о настоящих эгоистических интересах, тот должен отвергать решительно все, что может или колебать власть единую и нераздельную, или подстрекать и потворствовать сепаратизму некоторых частей, или поддерживать дух властвования одного сословия над другими…»

Этими мыслями Милютин не раз делился с Евгением Михайловичем Феоктистовым, ведущим редактором «Русского инвалида», который каждый вечер появлялся в министерстве у военного министра, докладывал о самых спорных и выдающихся статьях, идущих в очередной номер газеты.

«Московские ведомости» и «Русский инвалид» выступили против немецкой аристократии, в своих статьях пытавшихся отстоять старинные феодальные порядки, якобы в русских статьях травят немецкий народ и немецкий язык.

В статьях «Московских ведомостей» действительно резко говорилось о немецком сепаратизме, о влиянии немцев при императорском дворе, об огромной поддержке многих придворных немецкого владычества в Прибалтике. «Русский инвалид» вел себя скромнее, осторожнее, но суть полемики была все та же: «Вопрос идет не о сепаратизме, не о национальных немецких стремлениях, – говорилось в одной из редакционных статей «Русского инвалида», – а о чисто сословных стремлениях той небольшой партии, которая до сих пор держит в безгласности и бесправности, как все финно-латышское население, так и русских и вообще не принадлежащих к привилегированным… Порядок, существующий в Остзейском крае, сословная монополия тесной корпорации из нескольких сот имматрикулированных дворян и нескольких тысяч привилегированных граждан исключительно немецкого происхождения, не допускающих ни в свою среду, ни к участию в общественных делах, ни даже к полному пользованию гражданскими правами, ни массу финно-латышского населения, ни русских, обитающих в крае, ни прочих народностей, обнаружены были нами во всей своей наготе» (Русский инвалид. 1865. 10 апреля).