Галкина, она тоже говорила, что дед, конечно же, заметный; так она подбегала и еще издали кричала: «Здрасте, дедушка!», и все деды ей кивали в ответ и протягивали руки — поздороваться. Мы с ним здоровались часто, несколько раз в день. Мы сначала поиграем чуть-чуть, потом я Зойке говорю: «Пойдем к деду», и мы идем. Старики сидели на такой лавке неудобной, без спинки. Там еще большие ребята часто выжигали. Я как-то подошла к ним, смотрю: они сидят, держат стекло выпуклое, это Кости Зеленкина было — у нас его брат в классе учится, — так этот Костя Зеленкин говорил, что надо поймать этим стеклом солнце, и если долго держать, то всю лавку можно сжечь, а если чуть-чуть, то можно писать всякое…

Старики сидели на этой лавке, им было тяжело сидеть, у них были мятые пальто с кудрявым мехом, каракуль называется. Они курили много папирос, а дед Аполлонский кашлял от дыма, но все равно не уходил, он хотел со всеми. Они говорили про болезни и про пенсию, потому что им было тоскливо от их старости. Они ждали, когда мы бросимся к ним крикнуть: «Здрасте, дедушка!», потому что, кроме нас, никто не подходил, правда, еще баба Лена подходила, но она не считалась, она тоже была старая. Они нас ждали, я знаю.

Я тогда с бабушкой жила, просто мама была в другом городе, но она часто звонила, почти каждый день. А бабушка мне запрещала грызть ногти, она говорила, что так некультурно. Я даже этого не замечала, поэтому бабушка сказала Людмилке, нашей классной: «Следите, чтобы Олечка не грызла ногти», а Людмилка говорит: «Хорошо! Если я замечу, то буду бить ее линейкой по рукам». Но бабушка сказала: «Не надо!»

Она еще часто болела. Она мне говорила тогда, чтобы я звонила по «ноль три» в «Скорую помощь» и говорила им, что у нее давление. Я всегда ревела, но я не хотела, чтобы бабушка видела, чтобы ее не расстраивать, поэтому пряталась в коридоре. Потом приезжали врачи с железным чемоданчиком, вешали шубы в шкаф и шли в комнату — делать уколы. Я тогда ревела в их шубы, прямо в мех, чтобы не было слышно. А однажды одна медсестра вышла из комнаты — вымыть руки, — увидела меня и говорит: «Девочка, не плачь в шубы и не грызи ногти!» Они всегда мерили давление бабушке таким специальным черным ремнем, обматывали вокруг ее толстой руки, накачивали воздух и слушали, когда щелкнет. Когда щелкнет, такое и давление. Еще они оставляли ампулы от лекарства на блюдце. Я их всегда Зойке показывала, а она просила подарить. А я говорила: «Не могу! Они не мои, они бабушкины!»

Меня бабушка рано всегда будила, чуть раньше, чем будят других детей. Они еще, наверное, все спали, когда она меня поднимала. Она не боялась, что я опоздаю в школу. Это было для другого…

Еще темно, мы даже свет в коридоре включали, как вечером, я даже еще не умывалась — такое раннее утро. Бабушка на кухню шла готовить, а я в ее комнату. Она всегда мне ставила иконку на стул, а днем прятала в шкаф, чтобы никто не увидел. Она еще подушку от дивана мне клала, чтобы мягко было стоять. Я войду — а на столе в блюдце ампулы от лекарств в белой корке. Это они за ночь засохли. Я сразу вспомню ночь, начинаю грызть ногти — бабушка все равно не видит — и говорю: «Боже! Сделай так, чтобы у бабушки не поднималось давление! Сделай так, чтобы мама позвонила из Москвы! И чтоб Зойка Галкина не заметила мой крестик на физкультуре и не рассказала бы Людмилке!»

А дальше я читала по книжке, правда, я давно уже знала на память. Эту книжку бабушке подарила в церкви одна специальная женщина Лена. Бабушка как-то пришла, а она к ней подходит и дает книжку молитв и два яблока. Бабушка говорит на яблоки: «Нет-нет-нет! Что вы, что вы!» Но та упросила взять. Тогда бабушка взяла для меня, потому что у нас в городе очень плохо с фруктами.

И пока я читала по книжке, наступало уже настоящее утро, без темноты. Даже воздух светлел. У меня каждое утро была яичница, и только летом — помидор с трещинкой. А еще у нас на кухне, на подоконнике, были луковицы в стеклянных банках. Они так стояли, стояли, пока не прорастали и желтели водой. И зелененькие хвостики показывались, росли и белели. Мне их бабушка срезала в яичницу.

Мы как-то с Зойкой шли в школу, и как раз все растаяло, а у Зойки были такие сапожки блестящие, резиновые. Но ей все равно по лужам сказали не ходить, а у меня до сих пор валенки были зимние с калошами, и мне тоже сказали не ходить. Зойка шла прямо по лужам, ей вода до лодыжек доходила. Я смотрела на ее красные сапожки с медвежатами по бокам и шла только по сухому. Но в валенках уже давно было мокро. Тогда я Зойке сказала:

— Я летом уеду к маме в Москву. Навсегда!

А Зойка говорит:

— Не уедешь! Ты так уже третий год говоришь, а все не уезжаешь. Ты там никому не нужна!

— Нужна, — говорю. — У меня там мама. Это мы с бабушкой потому все это время не уезжали, что у нее были дела. Она не могла, у нее давление поднималось.

— Ладно врать, — сказала Зойка. — Я что, одна здесь останусь? Одна с отцом?

Зойка просто очень боялась отца. Он у нее был из богатых — профессор Галкин по глазам. Он Зойку бил, прямо белел лицом и хлестал скакалкой. Он ее побьет, побьет, потом что-нибудь подарит, все-таки она ему дочка. Я подумала, но только не сказала, чтобы Зойку не обидеть, что он ее, наверное, побил, перед тем как подарить сапожки, потому что Зойка шла грустная, и еще — у нее был синяк на руке…

Но самое главное — я хочу рассказать про деда.

Я вдруг увидела наших стариков, но не с лица, а со спины. У них спины очень слабые. Им было скучно сидеть. И я сказала:

— Давай их пугать!

Зойка говорит:

— Давай!

Мы побежали. Снег зачавкал под моими валенками. Зойка бежала чуть впереди, у нее ранец подпрыгивал на плечах, а в ранце пенал пластмассовый грохотал, поэтому я подавляла в себе хохот. Мы наскочили на спину деда Аполлонского и крикнули: «Здрасте!»