— Претворить любовь… — прошептал Микеланджело.

Удары стали оглушительными, и Граначчи встал.

— Это долгий разговор, и при человеке с такими общественными склонностями его не поведешь. Так что — в другой раз, Микеланьоло, если только ты опять от меня не скроешься. До другого раза. Но… береги Аминту!

Он открыл, и в комнату стрелой влетел Макиавелли.

— Крепко вы тут заперлись, заговорщики медицейские! — воскликнул он. И вдвоем всего-навсего. Понимаю, переговоры только предварительные, — ну да, а об остальном, более важном, — у той танцовщицы. Да я без дурного умысла! У меня, вы ведь прекрасно знаете, каждая тайна — как в могиле зарыта, и мне известно больше, чем вы думаете. Так что готовьте медицейский переворот, готовьте, жаль только — быть вам на плахе, милые, потому что, я знаю, из этого, кроме плахи, ничего не получится… Жаль! Другая такая голова, как у Торнабуони, не так-то быстро вырастет. Но я пришел не затем, чтобы вас предостерегать. Микеланьоло! — крикнул он, завертевшись вокруг своей оси от волнения. — Радуйся! За мной пыхтит, кряхтит, сопит и чертыхается тот, кто скажет тебе больше! Но радуйся и не гляди, как на похоронах! При наших встречах тебе не нужна личина, которую мы принимаем, шагая по улицам царства божия на земле. Вот он уже идет! Маэстро Сангалло ищет тебя по всему городу…

Огромная могучая фигура Сангалло появилась в дверях.

— Какого дьявола… — загремел он вместо приветствия, — какого дьявола забрался ты под самую крышу, Микеланджело! С этой лестницы впору осужденных сбрасывать вниз головой! Но зато я тебя нашел! Не были у тебя мои два болвана? С утра по всему городу ищут… Здорово, Граначчи! Ты тоже здесь тем лучше! Колоссальная новость, — нынче же надо хорошенько выпить! Слушай, милый! Синьория назначила жюри по отделке зала заседаний Consiglio grande[80]. Вот и выпьем! Потому что знаешь, кто жюри? Я! — Джулиано да Сангалло ударил себя в грудь и засмеялся. — Я! Я! Хоть Савонарола и не хотел, но у меня среди членов Синьории хорошие друзья — еще от прежних времен: ну, они его и уговорили! Так что — я! Потом Кронака, добряк, хоть маленько спятил на доминиканский лад нынче. Потом Баччо д'Аньоло, — совершенно правильно, он заслуживает. А потом… — Голос Сангалло загремел еще громче и торжественней. — А потом, по особому, прямому требованию Савонаролы… ты! Ты, Микеланджело! Видно, любит тебя этот монах, любит по-своему. Ну, что ты на это скажешь, Микеланджело? Разве это не causa bibendi, не повод, чтоб выпить по-настоящему, как следует? — Сангалло широко отвел правую руку и вдруг почти нежно прижал к себе Микеланджело. — Еще мальчик совсем, растроганно промолвил он, с улыбкой глядя ему в глаза, — еще мальчик, а уже будет судить о работах старых мастеров. И насчет отделки Синьории, не забудь!

— По особому требованию Савонаролы? — прошептал Микеланджело.

— Да, — кивнул Джулиано да Сангалло, тряхнув своей могучей седой гривой. — Да, он выразил такое желание. А фра Бартоломео, которого, прежде чем он рехнулся и напялил рясу, звали Баччо делла Порта — хорошее было имя, — будет писать картину для алтаря в зале заседаний, — одним словом, работы по горло, понимаешь? Ну и не задаром, понятно. Так что надо выпить. Тебя уже давно ищут мои два болвана по всему городу, да где им! Ты тоже пойдешь с нами, Граначчи, а будущий гонфалоньер Макиавелли найдет нам трактир, где можно бражничать по пятницам даже во Флоренции. Он в этих делах — дока! У него всегда какой-нибудь трактир припасен, идем, я плачу за все, будем пить чего душа просит, я рад без памяти: художественное жюри в Савонароловом городе! И я — в этом самом жюри. Просто курам на смех!

И он двинулся к двери.

Но Граначчи не захотел идти с ними. Он обнял Микеланджело и поспешно ушел.

— Чудак! — обиженно проворчал ему вслед Сангалло. — Разве он тебя не любит, Микеланджело? Я думал, вы — друзья.

— Он меня очень любит, — возразил Микеланджело. — Но между нами что-то странное… Всякий раз как мы говорим о… об одной вещи, между нами становится какая-то тень, тень тайны. Как в то время, когда мы оба думали об… одном и том же, и вдруг Лоренцо Маньифико пришел выбирать художников для своего двора. И нынче мы говорили о том же предмете и…

— ты… становишься членом жюри в Палаццо-Веккьо! — загремел Сангалло. — Ну и слава богу за такую тень! Да ты брось. Тень тенью, а Граначчи Граначчи. Нам — вино, а Граначчи — тень. Веди нас, гонфалоньер! накинулся он на Макиавелли. — Веди туда, где нет ни пьяньони, ни сопляков этих из Святого войска, которых все боятся…

— И недаром! — прервал Макиавелли. — Моего хорошего знакомого, торговца шелком, мессера Манцини, предал родной сын, чертенок одиннадцатилетний: донес, что отец прячет редкую рукопись Вергилия, и того посадили в тюрьму Синьории. И мессера Себальдини, человека достойного, который мне в свое время помогал, тоже предали, — засмеялся он язвительным смешком. Укреплений нет, кондотьер бездарный, солдат, можно сказать, никаких, император Максимилиан объявил себя покровителем Пизы и пошел на нас походом, но мы можем утешаться, по крайней мере, тем, что здесь до такой степени утвердилось чистое христианство, что даже дети доносят на родителей. Так что мы хоть погибнем, как святые!

"Савонарола!" — промелькнуло в голове у Микеланджело. И разговор с Граначчи исчез в тумане. Член жюри по отделке зала Консилио гранде. В двадцать лет он вступает в Палаццо-Веккьо, куда отец его всходил вверх по лестнице под резкий рокот труб, член коллегии Буономини, а я уже в двадцать лет… Мечта его! Чтобы сын, не каменотес, а почитаемый всем городом, тоже вошел когда-нибудь в Палаццо-Веккьо! Папа! И это устроил Савонарола! Тот, чье предложение поступить в монастырь я отверг, чье имя, произнесенное Пьером в Болонье с ненавистью, просвистело и затянулось петлей, Савонарола. "Видно, этот монах любит тебя, — сказал Сангалло, — любит по-своему…" А кто заседает там? Джулиано да Сангалло, первый после божественного Брунеллески, потом Кронака, Баччо д'Аньоло — какие имена! И среди них — я, Микеланджело Буонарроти!

— Савонарола… — слышит он ехидный голос Макиавелли, изо всех сил старающегося приспособить свой аистиный шаг к важной, величавой поступи Сангалло… — хочет довести свой бой до победы и теперь пустил в ход величайшее, что имеет: мученичество. Он мог бы теперь уехать с Карлом во Францию, и Карл, который хлопочет о созыве совещания против папы, принял бы его с восторгом. Но нет! Савонарола не уедет из Флоренции, у которой обветшалые стены, жалкий кондотьер и почти ни одного солдата и на которую движется лавина врагов. Отсюда ведет он свой бой, — не из Сорбонны, под охраной короля. Вот какая это борьба! Мученичество. Выстоит папа перед мученичеством Савонаролы?

Улица полнилась шумом повседневности. Они прошли мимо складов красильщиков близ Ор-Сан-Микеле, тщательно уклоняясь от потоков красильного отстоя, растекающегося по улице струями всех цветов. Воздух был пропитан острым кислым запахом красок и мокрых тканей, большие кади стояли перед низкими лавчонками по краям улицы. Между ними пробирались маленькие группы людей, и время от времени в такт работы звучала песня, быстро умолкавшая. Была страстная пятница. Медленно проехал всадник, — конь его разбрызгивал пестро окрашенными копытами лужи отстоя. Из-за многочисленных навесов над лавчонками на улице было темно.