Между тем тётя Кэрри, сидя в темноте своей комнаты, услыхала гудение автомобиля, увозившего Гетти в Тайнкасл. Она увидела, как два тусклых луча света от фар жутко заскользили по комнате, и все сидела среди наступившего затем мрака тишины, трепещущая и несчастная. То, что она увидела в гостиной, с корнем вырвало её священную веру в Барраса. Чтобы Ричард мог… Ричард! Тётю Кэрри ещё сильнее стала бить лихорадка; она дрожала всем телом, жалкая в своём волнении, и две стоявшие в её глазах крупные слёзы упали с ресниц, потому что её опущенная голова тряслась как у паралитика. «О боже, о боже!» — твердила мысленно тётя Кэрри в приступе горя.

Тётя Кэрри верила в Ричарда как в бога. Пятнадцать лет она служила ему, преданная душой и телом. Она служила на расстоянии, но это не мешало ей обожать Ричарда и ревниво скрывать своё обожание на самом дне души. Для тёти Кэрри не существовало ни единого мужчины, кроме Ричарда. Правда, одно время она влюблённо чтила память покойного принца Альберта, которого справедливо считала хорошим человеком, но это чувство бледнело перед её поклонением Ричарду, как бледнеет луна перед солнцем. Тётя Кэрри жила только для этого солнца, купалась в его лучах, отогревала ими всю свою скомканную жизнь. А теперь, после того как пятнадцать лет это солнце ничем не затмевалось, после того как пятнадцать лет она ставила ему у кровати ночные туфли, заботилась об его пище, записывала его грязное бельё, нарезала для него спаржу, наливала его грелку горячей водой, свято берегла от моли его шерстяное нижнее бельё, вязала ему носки, чулки и шарфы, теперь, после пятнадцати лет этого рабского набожного служения, тётя Кэрри увидела, как Ричард ласкает сидящую у него на коленях Гетти Тодд. В приливе муки и жалости к себе тётя Кэрри обхватила трясущуюся голову дрожащими руками и горько зарыдала.

Но вдруг, сидя так в слезах и изнеможении, она услышала стук палки Гарриэт. Когда Гарриэт что-нибудь было нужно, она поднимала палку, лежавшую у её кровати, и стучала в стенку, вызывая к себе таким образом тётю Кэрри. Это стало уже чем-то привычным, и в данную минуту тётя Кэрри знала, что Гарриэт стучит, чтобы ей дали лекарство. Но у неё не хватило духу идти к Гарриэт. Она не могла отделаться от мысли о Ричарде, этом новом Ричарде, который был ей и жалок и страшен.

Тётя Кэрри не понимала, что этот новый Ричард был только результатом расслоения старого Ричарда; ей и в голову не приходило, что эти новые, оскорбившие её наклонности родились из старых. Она воображала Ричарда, бедного Ричарда жертвой какого-то неведомого наваждения. Она понятия не имела, какого рода это наваждение. Она просто видела, что бог превратился в клоуна, архангел в сатира, — и сердце у неё болело. Она плакала не переставая. Ричард… — и Гетти Тодд у него на коленях! Тётя Кэрри плакала и плакала и не могла примириться с этой мыслью. Но вот она вздрогнула, услыхав снова стук Гарриэт. Гарриэт стучала уже целых пять минут, а тётя Кэрри, хотя смутно и сознавала это, но не двинулась с места, не откликнулась на зов. Как ей было идти к Гарриэт с опухшими, ничего не видящими глазами, трясущимися руками и этим невыносимым удушьем, которое показывает, что с сердцем у неё неладно. Но идти было необходимо, несмотря ни на что. Гарриэт нужно дать лекарство. Если ей его не дать, она будет стучать всё громче и громче и поднимет на ноги весь дом, и может произойти новая ужасная история, которая её, Кэрри, окончательно доконает.

Сдерживая, насколько могла, рыдания, тётушка вытерла опухшие и словно ослепшие от слёз глаза и направилась по коридору к комнате Гарриэт, ощупью находя дорогу. В коридоре царил мрак, потому что ночь была тёмная, а тётя Кэрри от волнения забыла включить свет на верхней площадке. Темно было и в спальне Гарриэт, и зелёный свет лампы, горевшей у постели, не разгонял этого неясного полумрака. Из-за постоянных головных болей Гарриэт не выносила яркого света, и теперь тётя Кэрри была этому рада, так как тусклый полумрак скрывал её заплаканное лицо. Она не включила верхней лампы.

Когда тётя Кэрри вошла, Гарриэт металась в постели. Её бледное рыхлое лицо, в котором было что-то коровье, неясно выделялось на подушках. Она дрожала от злости и с лязгом оскалила на тётю Кэрри свои вставные зубы.

— Почему ты не приходила, Кэролайн? — закричала она. — Я стучу уже добрых полчаса!!

Тётя Кэрри подавила громкое всхлипывание. Изо всех сил стараясь овладеть своим голосом, она сказала:

— Прости, дорогая, я и сама не знаю, что на меня нашло. Дать тебе лекарство?

Но Гарриэт не склонна была так легко успокоиться. Она лежала на спине в полутьме, окружённая аптечными склянками, и её плоское, лунообразное лицо было бледно от гнева и жалости к себе.

— Это невнимание ко мне становится просто позорным, — продолжала она. — Я лежу тут с дикой головной болью, мне до смерти нужно принять лекарство, — и ни одна душа ко мне не заглянет!

Печальная и пристыженная, тётя Кэрри, опустив голову и робко моргая опухшими глазами, проглотила слезы и шепнула:

— Пожалуйста, извини, Гарриэт. Дать тебе лекарство?

— Ну конечно!

— Хорошо, Гарриэт. — И, пряча лицо, тётя Кэрри, как слепая, подошла к столику с одной только мыслью: «О господи, только бы поскорее найти для Гарриэт её лекарство и уйти отсюда раньше, чем силы мне изменят».

— Валерианку, Гарриэт? — спросила она.

— Да нет же! — сердито возразила Гарриэт. — Мне сегодня нужно моё старое лекарство с бромом, то пахучее, что мне прописал доктор Льюис. Мне кажется, что оно всё-таки лучше всех помогает. Вон там, на полке в углу.

— Хорошо, Гарриэт. — Тётя Кэрри с готовностью повернулась к полке и стала ощупью перебирать бутылки. Их было такое множество.

— Где ты сказала, Гарриэт?

— Да там же, — проворчала Гарриэт. — Ты сегодня совершенная дура. Вон оно у тебя под руками! Я сама поставила его туда, когда вставала в последний раз. Отлично помню.

— Это? — тётя Кэрри почувствовала, что она сейчас опять расплачется. «О боже! — подумала она снова, — помоги мне выбраться отсюда поскорее, пока я ещё в силах сдерживаться». — Это, Гарриэт?

— Нет! Вон рядом, зелёная бутылка. Боже, да что с тобой сегодня?! Ну да вот эта, теперь правильно.

Тётя Кэрри, как слепая, взяла указанную ей склянку и подошла к столику. Руки у неё так дрожали, что она с трудом удержала мензурку.

— Сколько ты принимаешь, Гарриэт?

— Две столовых ложки! Неужели ты до сих пор ещё не знаешь? Наконец, могла бы прочитать!

Но тётя Кэрри не в состоянии была прочитать, тётя Кэрри была слепа, нема и безутешна. Движения её были движениями автомата, а мысли далеко, в том страшном фантастическом мире, где Ричард держал на коленях Гетти Тодд. Она способна была только делать, что ей приказывали. И у неё было только одно желание — вернуться к себе в комнату и дать волю потокам слез, бушевавшим в ней.

Она кое-как отмерила две столовых ложки из бутылки, которую ей, как она думала, указала Гарриэт. Подавленная темнотой вокруг, придирками Гарриэт, мучительной опустошённостью собственной души, она только смутно подумала, что лекарство как-то странно пахнет. Но это, верно, от солёного вкуса её пролитых и непролитых слёз запах лекарства кажется ей странным, А Гарриэт требует лекарства, торопит её и называет дурой!