Но ты взял и сказал ему то, что лишило его рая, воздаяния за все беды, тёплого солнца. Взял и лишил щита, который прибавлял ему мужества под градом летящих камней. Втоптал в неизбывную грязь. Ты взял и сказал ему: «Малыш, ищи себе другую опору, потому что не приходится надеяться на поездку на боевом коне». Как расскажешь ему, что его брата выгнали из армии, что, покрытый позором, ковыляет он к деревне, хромая и приволакивая ногу, и вслед ему швыряют камни?

Рассказчик добавил:

— Я же и похоронил его, он утопился в пруду. Он не мог жить в мире без солнца… И тогда я заплакал над человеческим горем. И благодаря веснушчатой мордашке, этой, а не другой, благодаря боевому коню, гнедому, а не кому-нибудь иному, благодаря прогулке на этом коне в день победного торжества, а не в какой-нибудь другой день, благодаря насмешкам этой деревни, а не другой, благодаря пруду, в котором, как ты сказал мне, плавали утки, а по берегу было разложено выстиранное тряпьё, я увидел Господа — вот как далеко зашла моя жалость, — потому что вёл ты меня тропой подлинности и говорил вот об этом мальчишке, а не о другом.

Не ищи света как вещи среди вещей, ищи камни, строй храм, и он озарит тебя светом.

Старательно смазывая ружьё, воздавая должное и ружью, и смазке, считая шаги, когда ходишь по кругу, отдавая честь своему капралу, отдавая должное и капралу, и своей чести, ты приуготовляешь в себе озарение, мой дозорный! Передвигая шахматные фигуры, принимая всерьёз правила шахматной игры, краснея от гнева, если противник их нарушает, ты приуготовляешь в себе восторг победителя. В кровь стирая ноги своих верблюдов, проклиная жажду и ветер песков, спотыкаясь, дрожа от холода, изнывая от зноя, ты — если только пребывал верным необходимости каждой минуты, а не восторженному предвкушению крыльев, этой лживой поэзии сентиментальной гусеницы, — ты можешь рассчитывать на озарение паломника, который вдруг, по внезапному биению сердца, поймёт: предыдущий шаг его был шагом к чуду.

Как бы ты ни воспевал радость, не в моей власти открыть скрытые в тебе запасы счастья. Но я могу быть тебе в помощь на ступеньке вещественности. Я расскажу тебе, как поддерживать колодцы, как лечить на ладонях водяные мозоли, о геометрии звёзд и как завязать узлом верёвку, если кладь твоя съехала набок. Чтобы искусство завязывать узлы стало для тебя песней, я познакомлю тебя с погонщиком верблюдов, который в юности был матросом, — поэзия узлов для него вдохновенней поэзии составления букетов, изготовления украшений для танцовщиц. Есть узлы, способные удержать на месте корабль, но развяжет их даже ребёнок, едва прикоснувшись пальцем. Есть другие, они кажутся проще поворота лебединой шеи, и ты можешь держать пари с приятелем, что он развяжет его без труда. Если приятель примется за работу, ты можешь спокойно сидеть в сторонке и посмеиваться: этот узелок из тех, что доводят до бешенства. Не забудет учитель, в совершенстве владея своим искусством, и лёгких петель, которыми ты перевьёшь подарок для любимой. Хитрость завязанной ленты в том, что развязать её можно одним движением, словно сорвать цветок. «Она увидела твой подарок, — скажет он, — и восхищённо вскрикнула». И он тоже вскрикнет, а ты отведёшь глаза, потому что погонщик мало похож на влюблённую девушку — хром, кривонос и вдобавок ещё и косит.

Нет, я не буду пренебрегать мелочами, которые кажутся тебе — и совершенно напрасно — ничтожными. Матрос сделал искусством завязывание узлов, благодаря ему простая верёвка послужила канатом для буксира или спасением. Раз игра подчас становится для нас возможностью подняться выше, я приравниваю игру по значимости к молитве. Но разумеется, мало-помалу, по мере течения дней, твой караван изнашивается, и тебе уже не хватает таких простых молитв, как завязывание узлов на верёвках или кожаных ремнях, как вытаскивание песка из сухих колодцев, как чтение по звёздам. Тогда вокруг каждого сгущается мёртвая тишина, каждый становится дерзок на язык, туг на ухо и чёрств сердцем.

Не тревожься. Это разрывается кокон. Ты обогнул ещё одно препятствие и поднялся на холм; камни и колючки пустыни, от которых ты мучился, ничем не отличаются от вчерашних, но ты кричишь с неистово бьющимся сердцем: «Вот оно!»

И твои сотоварищи по каравану бегут к тебе. Всё изменилось в ваших душах, будто с приходом зари. Ваша жажда, мозоли на руках и ногах, изнурение зноя, ночной холод, пустынный ветер, что слепит и скрипит на зубах песком, все погибшие верблюды, все болезни и все дорогие друзья, которых вам пришлось похоронить, вдруг возмещены вам сторицей, но не хмельным пиром, не прохладной тенью, не красотой юных девушек, что стирают бельё в голубой воде, ни даже величием куполов, что венчают святой город, — чем-то неуловимым: малой звёздочкой, — солнце благословило шпиль, и звёздочка засверкала превыше всех куполов. Но как она ещё далека!

Тебя может разлучить с ней треск ломающегося кокона, осыпающаяся тропа может обвалиться в пропасть, впереди ещё скалы, с которых можно упасть, и пески, пески, и опустелые бурдюки, и больные, и мёртвые — последняя пища солнца. И всё-таки вы выносили в себе радость, она выпорхнула бабочкой среди песков и колючек, под которыми прячутся чуткие змеи, как нервы под кожей; вас обрадовала незримая звезда, она бледнее, чем Сириус в ночь самума, такая дальняя, что те из вас, у кого нет зоркости орла, не видят её, настолько непрочная, что стоит солнцу чуть повернуться, как она исчезнет; так вот мигание этой звезды и даже не мигание, а для тех, у кого нет орлиной зоркости, отблеск в глазах тех, кто видел это мигание, отблеск отблеска, и вот этот отблеск в одно мгновение изменил вас. Сбылись все обещания, за всё воздано вам сторицей, потому что один из вас, вглядевшись вдаль с орлиной зоркостью, неожиданно остановился и, указывая рукой в пространство, закричал: «Вот оно!»

Свершилось. На взгляд, ты ничего не получил. Но ты получил всё. Теперь ты напоен, накормлен, исцелён от ран. Ты говоришь: «Я могу умереть, я видел святой город и умру счастливым».

Я веду речь не о контрасте, из-за которого после нищенства счастьем кажется тощее благополучие и блаженством утоление жажды после алчбы. Я же сказал: караван ещё в пути и путь опасен. Разве говорил я, что пустыня выпустила его из своих объятий? Не веду речь и о каких-то переменах судеб, потому что нажитую радость не отнимет и смерть от жажды. Подчинившись, паломники добросовестно творили священнодействие пути по пустыне, и этот путь сотворил их и позволил войти в праздник — праздник, замерцавший вдали золотой пчёлкой.

Не подумай, будто я что-то преувеличил. Однажды я заблудился среди девственных песков и вдруг заметил человеческий след и понял: сладостна смерть среди соплеменников. Всё вокруг осталось прежним, новым был полустёртый след на песке. Он всё переменил.

Что же увидел я, о народ мой, сострадая тебе в молчании моей любви? Увидел, как кровоточили ноги твоих верблюдов, как, потеряв сам себя, ты брёл по пескам под знойным солнцем, как выплёвывал песок, бранил соседа и, браня его, страшился сгустившейся тишины, где тонули один за другим твои одинаковые шаги. Я не дал тебе ничего, кроме скудной пищи, постоянной жажды, укусов солнца и мозолей на руках. Питал камнями, поил колючками. А затем показал тебе отблеск отблеска золотой пчёлки, и ты преисполнился благодарности и любви.