жена покидают Радиумхеммет. Мы с Фольке Эдсмиром остаемся. Со временем мы стали большими друзьями – мне до сих пор не хватает Фольке, умершего очень рано. Через несколько лет я без колебаний откажусь от многих выгодных предложений, в том числе и зарубежных – только чтобы оставаться в Радиумхеммете.

Восемь лет спустя я получаю стипендию от Общества врачей для четырехмесячной работы в Соединенных Штатах. Нина с детьми прилетели в Нью-Йорк, чтобы повидаться со мной. Первую ночь мы ночуем все в одной комнате – у Нининой тетушки Мэри в Бруклине. Когда дети уснули, я рассказываю Нине шепотом о неожиданно полученных мной предложениях занять профессорскую должность в четырех университетах США на выбор. Причем два из них – всемирно знаменитые Гарвард в Бостоне и Калифорнийский университет в Сан-Франциско. Нина замолкает на минуту, потом шепчет: «Что ж, если хочешь, переедем в Америку», – и снова молчание. Нина лежит у моего левого плеча, я чувствую, как она напряжена. Потом добавляет: «Дети маленькие, так что переезд пройдет легко». Она понимает, какие возможности открываются для нас, к тому же у нее в Нью-Йорке полно родни, но переезжать в Штаты она не хочет. «Мы уже один раз поменяли родину, и ты знаешь, как нам это далось – ты хочешь опять пройти этот путь?» Конечно, хорошо иметь большую родню, но она не хочет от них зависеть.

Собственно говоря, я тоже не хочу уезжать в Америку – несмотря на то, что тогда, в 1963 году, в США ощущалась нехватка специалистов в быстро развивающейся отрасли медицины – онкологии, и трудно даже представить, какие возможности открывались для молодого онколога, уже защитившего диссертацию. В то время мне оставалось прослужить еще два года в должности врача отделения, и, пожалуй, никто не был бы так удивлен, как я, если бы мне в то время сказали, что в один прекрасный день я стану преемником Свена Хультберга.

Но что я могу знать обо всех этих событиях?

Я знаю только одно – 22 марта 1954 года Нина сжимает мою руку и плачет от радости, когда я получаю двухнедельное заместительство в Радиумхеммете.

Нине удалось сдать почти все экзамены до родов. Я звоню профессору Бусеусу на кафедре судебной и правовой медицины и прошу его о недельной отсрочке, поскольку Нина попала в родильное отделение на неделю раньше, чем рассчитывалось – и Нина сдает свой последний экзамен еще до выписки из роддома. Она получила диплом 30 мая, всего через два с лишним месяца после меня. Нина умеет работать и добиваться своего.

Вечером 19 мая 1954 года у нас родилась Лена. Я был при родах и почти закричал от радости, когда увидел этот маленький красный комочек с черными-пречерными волосами. Это самый прелестный новорожденный ребенок из всех, кого я когда-либо видел.

Когда родилась Лена-Фанни, моя жизнь приобрела совершенно новое содержание. Я бесконечно благодарен ей и Нине, что она родилась на этот свет. Когда мы остаемся одни, Нина просит меня пересчитать пальцы на ручках. «Пять», – говорю я. «А на ножках?» – «Тоже пять», – я осторожно пересчитываю пальчики на толстеньких ножках. «На одной пять, и на другой пять. Всего десять». И только тогда Нина вздыхает с радостью и облегчением.

Позже вечером в роддом приходят наши друзья, чтобы хотя бы в окно поглядеть на маленькое чудо. Соня и Якоб Игра, по субботам и воскресеньям мы помогали им налаживать производство зонтиков в гараже – сейчас это самая большая фабрика зонтов в Швеции. Ханка и Якоб Рингарт, которые частенько подкармливали нас, пока мы учились.

Вечером, когда я наконец засыпаю на нашей большой ченстоховской подушке, меня пронзает мысль: маленькая Лена не имеет гражданства, поскольку она родилась у не имеющих гражданства родителей. Господи, только бы все обошлось.

Гражданин Швеции

Ларс-Гуннар Ларссон, помимо четвертого лечебного отделения, отвечает и за отдел радиоактивных изотопов, куда я получаю назначение.

Люди только недавно научились получать радиоактивные изотопы различных химических элементов. Их излучение мы пытаемся использовать для диагностики и лечения злокачественных опухолей. Дело это совершенно новое, здесь открываются огромные возможности для научной работы.

В середине мая в отделение приходит пожилой человек с довольно редким заболеванием – струмой языка. Это означает, что участки ткани щитовидной железы, расположенной в норме в нижней части шеи, в процессе развития оказались на языке, и в пожилом возрасте из этих клеток начала расти опухоль. Для нас важно, можно ли с помощью радиоактивных изотопов определить происхождение опухоли – и Ларс-Гуннар поручает это мне.

Терпеливое, занявшее весь день исследование, показало, что весь радиоактивный йод накапливается в ткани языка, в том месте, где должна быть щитовидная железа, ничего нет. Это означает, что не отдельные клетки, а вся щитовидная железа находится на языке – ничего подобного в медицинской литературе не описано. Ларс-Гуннар полон энтузиазма – мы будем первыми.

Он просит меня написать статью о больном со струмой языка, и когда я приношу ему плод своих трудов, он, пробормотав: «Ну, вот и хорошо», – вертит ее в руках и отправляет для публикации.

Нет ничего удивительного, что с помощью радиоактивного изотопа можно доказать, что у нашего больного вся щитовидная железа расположилась на языке. Это, собственно говоря, видно и без изотопов – большая сине-красная опухоль посреди языка, и не так-то трудно догадаться, что это струма – картинки и фотографии помещены чуть ли не в каждом учебнике. Но скандинавский медицинский журнал «Акта Радиологика» принимает статью для публикации. Я хожу гордый, как единственный петух в курятнике, рассказываю Нине – она пытается сделать вид, что восхищена. Потом разражается катастрофа.

Ларс-Гуннар заявляет мой доклад на заседании Шведского радиологического общества в большом зале Каролинского госпиталя. Доклад принимают, у меня есть десять минут для выступления, еще пять минут отведено на возможные вопросы.

Сначала я заказываю три иллюстрации. Одна из них – роскошная цветная фотография багровой опухоли на языке. Две других – результаты изотопного исследования в анфас и в профиль. Когда картинки готовы, пишу свой доклад – слово в слово. Потом я многократно вношу изменения, сто раз читаю написанное – сначала про себя, потом громко перед зеркалом, вычеркиваю и добавляю, так, чтобы доклад занял при медленном чтении ровно девять с половиной минут – тридцать секунд я зарезервировал, чтобы подняться на кафедру.

К часу моего первого официального выступления я знаю каждое слово наизусть, отрепетирована каждая интонация, каждая пауза, риторические вопросы звучат с присущей им умеренно вопросительной интонацией. Несмотря на предстоящий доклад, я поднимаюсь в пять часов утра – все равно уже не уснуть – и еду в