День и ночь он напряженно искал способ, как положить конец постоянным воздушным налетам противника. После того как Дрезден был практически стерт с лица земли, он, по свидетельству Якобса, заявил, что Германия должна денонсировать Женевскую конвенцию. «Если считается допустимым всего за два часа убить сто тысяч мирных жителей, значит, конвенция потеряла всякий смысл. Мы не в состоянии защититься от беспощадных бомбардировок врага. В нашем распоряжении есть только одно средство: сообщить ему, что налет на Дрезден стоил жизни стам тысячам наших невинных граждан, большинство из которых женщины и дети. Довольно! Если враг проявляет бесчеловечную жестокость, у нас больше нет причины соблюдать Женевскую конвенцию. За каждого мирного жителя, убитого во время бомбардировок немецких городов, мы будем расстреливать такое же число английских или американских военнопленных. Как знать, вдруг это поможет?» Геббельс подчеркивал, что его слова должны остаться в секрете и что их ни в коем случае никому нельзя передавать. На следующий день он обратился со своим предложением к Гитлеру, и тот в целом с ним согласился, но захотел проконсультироваться с экспертами, прежде чем принять окончательное решение.

Четыре дня спустя Геббельс вошел в кабинет для совещаний бледный и взбешенный. «Прежде чем приступить к текущим вопросам, я хотел бы кое-что вам сообщить, – сказал он. – Иностранной прессе уже известно, что Германия рассматривает возможность отказа от Женевской конвенции. Господа! Я говорил об этом вслух один-единственный раз, в тесном кругу тех, кто сейчас сидит на совещании! – Вдруг он сорвался на крик: – Среди нас есть предатель! Уж вы поверьте, я его найду, и тогда сам Господь его не спасет! Я не предам его военно-полевому суду – я задушу его здесь, в этой комнате, своими руками!»

Предатель сидел рядом с Геббельсом. Это был его пресс-секретарь доктор Рудольф Земмлер, который намекнул об истории с конвенцией одному шведскому журналисту. Но Геббельсу не удалось найти виновного. Через два дня он сообщил своим сотрудникам, что никто из министерства пропаганды не мог совершить столь позорный поступок. «Такое невозможно даже представить», – сказал он.

Однако из Лондона последовал строгий окрик. Германию предостерегали от любых нарушений Женевской конвенции, что до смерти напугало Риббентропа, который бросился отговаривать Гитлера. «Ну конечно, Риббентроп категорически против, – рассказывал Геббельс. – Чего еще другого можно было ожидать от этого растяпы?! Но и вермахт ничем не лучше – все проголосовали за соблюдение конвенции и посоветовали фюреру быть сдержаннее». И он тотчас начал диктовать Якобсу меморандум для Гитлера и просил в нем фюрера принять самостоятельное решение перед лицом смертельной опасности. Однако на Гитлера произвело впечатление единодушие тех, кто высказался в пользу соблюдения конвенции.

И все же, несмотря на свою склонность к репрессивным мерам, Геббельс надеялся на политический путь выхода из войны, как он говорил своим сотрудникам: «Пора сесть за стол переговоров». Гитлер соглашался с ним, но считал, что основой для переговоров должно стать какое-либо выигранное сражение. Иначе говоря, Гитлер еще питал иллюзии, тогда как Геббельс отдавал себе отчет в том, что военных успехов больше не будет.

Поэтому он не оставлял своих попыток переубедить Гитлера, он даже связывался с коллегией министерства иностранных дел через голову Риббентропа.

Сотрудники министерства иностранных дел были прекрасно осведомлены о напряженных отношениях между союзниками и лихорадочно искали способы подлить масла в огонь. Геббельс пытался сдержать их. «Мы совершим ошибку, если будем торопить события, – говорил он. – Пусть хрупкие ростки недовольства подрастут и окрепнут без нашей помощи. Они лучше развиваются под солнцем, чем при свете керосиновой лампы. Когда-нибудь, если мы позволим их взаимному недоверию созреть, динамит, скопившийся за это время, внезапно взорвется, и тогда наступит наш час. Конечно, если Германия еще будет существовать, если мы еще будем активно участвовать в мировом процессе и с нами будет нельзя не считаться».

К середине февраля 1945 года Геббельсу сообщили, что коалиция союзников продержится от силы три-четыре месяца. Открытым оставался вопрос: будет ли народ Германии все еще стоять на ногах, когда наступит долгожданный час ее крушения, или уже будет поставлен на колени.

В течение первых недель 1945 года в здание министерства пропаганды угодило несколько бомб. Сначала одна, неразорвавшаяся, упала на задний двор, где была стоянка автомобилей, а несколько зажигательных бомб опустились на крышу, однако причинили незначительный ущерб зданию. Затем, 4 февраля, прямо перед фасадом министерства взорвалась авиационная мина. Ударная волна выбила все стекла и частично повредила комнаты, которые занимал Геббельс и его ближайшее окружение. Геббельс распорядился, чтобы прислали военнопленных и немедленно устранили все повреждения. Военнопленные были вынуждены работать и днем и ночью. Вместе с тем сотрудникам было приказано не прекращать работу. Если им не удавалось найти свободное место в подвале министерства, они волей-неволей оставались на своих рабочих местах, где не было ни дверей, ни окон, и работали, кутаясь в пальто и одеяла. Работа продолжалась среди кирпичных обломков под непрерывный грохот, неизбежный при ремонте. В течение двух недель все повреждения были устранены.

Около семи часов утра 23 февраля в министерство пропаганды угодила еще одна бомба. На этот раз она попала прямо в канцелярию Геббельса и разрушила весь фасад здания. Через десять минут после взрыва Геббельс прибыл на место, осмотрел разрушения и, молча повернувшись, отправился домой.

Он был смертельно бледен, было заметно, что он потрясен. «Кажется, восстанавливать что-либо нет никакого смысла, – сказал он. – Разрушения слишком велики. Думаю, мы ограничимся разбором завалов».

Чуть позже он распорядился, чтобы начальники департаментов, среди которых был и Фрицше, разместились в подвале, тогда как он сам и его ближайшие помощники – доктор Науман, Инге Габерцеттель, Отто Якобс и Инге Гильденбранд – перебрались в резиденцию Геббельса, чтобы быть всегда рядом и выполнять наиболее ответственные поручения.

Новость о разрушении министерства пропаганды распространилась по городу со скоростью лесного пожара. Однако теперь людей тревожили другие заботы. Шепотом передавали друг другу, что русские танки уже в пятидесяти – шестидесяти километрах от Берлина и, возможно, ворвутся в город уже в эту ночь. Темнота окутала Берлин, и наступила полная тишина.

Той ночью ничего не произошло. Утренние газеты сообщили, что непосредственной опасности прорыва русских войск в Берлин еще нет. Тем не менее люди воздвигали на улицах баррикады: опрокидывали набок громоздкие мебельные фургоны и трамваи, блокировали подходы к главным магистралям и мостам. Только теперь жители Берлина начали осознавать, насколько они беззащитны. В час, когда всех охватил страх и отчаяние, родилась типично берлинская острота: «На штурм наших баррикад у русских уйдет ровно час и одна минута. Они будут час смеяться до упаду, а потом разберут их за минуту». Этой горькой шуткой берлинцы прощались с Гитлером. Его режим настолько опорочил себя, что стал просто смешным. И снова все вокруг погрузилось в тишину. Казалось, никто не спешил бежать от опасности. Город выжидал. Даже страх улетучился. Телефоны больше не работали, света практически не было, а радио большей частью молчало. Лишь изредка из него звучали призывы Геббельса к населению, в которых говорилось одно и то же: «Мы защитим Берлин! Берлин останется немецким!» Но берлинцам его призывы уже надоели.