Наконец, я попил чай. Она не пила – только подсовывала мне то конфеты, то булочку, то варенье: «Я уже завтракала» – «Но я-то ведь тоже» – «А вы после дороги… Знаете, что я думаю – Вы сейчас полистайте, почитайте мою писанину, а тогда и говорить будет легче. А может, погуляете? Смотрите, какая погода, день прекрасный, как будто нарочно к Вашему приезду…»

Я вышел на улицу. Снег был недавно выпавший, свежий, небо пронзительно голубело, солнце светило отчаянно – конец февраля. Я обожаю весну. Февраль когда-то был самым любимым месяцем – «весна света», по Пришвину: зима кончается, а опьяняющая весна, несказанная прелесть цветения, длинных дней, птичьих песен, все это еще только предстоит, а ожидание ведь лучше свершения – еще не так тревожит горечь потери… Но теперь мой любимый месяц все-таки май. Кипение, буйство звуков, ароматов и красок – не предстоящее, а свершаемое, здесь и сейчас. А февраль – воспоминание юности, ностальгия.

Грустно было, почему-то грустно. Все оказалось гораздо лучше, чем я ожидал: она вовсе не высохшая, не подавленная, бодрая и вовсе как будто бы не больная, жизнь так и кипит в ней. И то, что она писала, было неожиданно хорошо. Без нытья, без смакования ужасов, просто, ясно, без самолюбования и самоуничижения, свежо и ярко. Честно, трезво, спокойно. А ведь под расстрелом сидела девочка в 20 лет. И – ни за что, абсолютно ни за что. Если сейчас в ней жизнь так кипит, то что же было тогда?

– Я помню ваши письма и записи, которые вы присылали. Кое-что сейчас посмотрел. Это все о том, что было уже там. И все больше о других. Если можно, то… Как это произошло, что вы оказались там? С чего? Вы писали, что тетка… Неужели правда? Если можно, то мне хотелось бы побольше узнать о вашей жизни до… 16 лет… Как же можно было шестнадцатилетнюю девочку…

Это был мой первый вопрос. Она внимательно смотрела на меня. Потом начала отвечать.

– Понимаете, я уже писала Вам, что моя мама была красивая и удачливая, а тетка…

Постепенно она увлеклась. Я помогал ей коротенькими вопросами. И вот уже видел простенькую, не очень путевую девчонку, взбалмошную, подчас бестолковую, с музыкальными способностями, без претензий, без гонора, очень наивную, добрую. Именно такой, как видно, была ее мама, а тетка, родная сестра матери, желчная, сухая, с гонором и претензиями, с явным комплексом неполноценности, верховодила в семье. Она была махровая сталинистка…

Обычная история, обычная «классовая» вражда – бесталанных к талантливым, неумелых к умелым, нелюбимых к любимым. Мне плохо – так пусть и всем будет плохо, чем хуже другим – тем лучше мне. Сталинская искра, сталинская атмосфера, дьявольская машина для уничтожения лучших. Да еще и наследство ожидалось от деда, бывшего купца, случайно уцелевшего. Одну конкурентку подчинить, уморить, посадить другую, неважно, что эта другая – девочка. Вырастет ведь, придется делиться.

Я верил каждому слову, да ведь и похоже все это было очень на правду. Не то же ли и сейчас? Разве что одряхлела слегка дьявольская Система. «Кто был ничем – тот станет всем!» Почему? За какие такие заслуги? А если «ничем» был из-за лени, из-за духовного, нравственного ничтожества своего? Все равно – «всем»? Вот и получилось: «грабь награбленное!»… Мать была беззащитна. Она не политикой занималась, а музыкой. Она не завоевывала Валиного отца, он сам полюбил ее. И удачи приходили к ней не потому, что она боролась за них и страстно желала, а потому что любила – своего мужа, работу, жизнь. И все платили ей тем же. А вот тетка, очевидно, любила только себя.

Теткин «стук» в милицию – и следователь с семилетним образованием, сельский парень Костя Красилов, быстренько стряпает «дело». Шестнадцатилетняя девочка – опаснейший «враг народа». Ее нужно немедленно изолировать, потому что она – по свидетельству бдительной гражданки такой-то – пела частушку антисоветского содержания, а это чревато. Таким не место среди честных советских людей, строящих свое лучезарное завтра. В частушке – страшно сказать – было проявлено неуважение – чур меня, чур! – к великому нашему, самому-самому, горячо и преданно любимому Родному Отцу. И уж тут, как вы понимаете, оправдания не может быть никому. Даже ребенку.

– А что было в частушке? – спросил я.

Валентина Владимировна замялась.

– Да ерунда сплошная. Придумали глупость какую-то.

– А конкретно помните?

– Ну… Одна такая была: Ай, калина-ка́лина, мы поймаем Сталина, в жопу пороху набъем, порох спичкой подожжем…Ну глупость же несусветная. А тетка в доносе ее и написала. И этого оказалось достаточно.

Валентина Владимировна печально усмехнулась.

Но самое удивительное, что не ощущал я в ней никакой озлобленности. Она рассказывала очень просто, даже ностальгически как-то. Как если бы речь шла об обычном детстве обычной мирной школьницы. Да, вызвали в милицию, да, арестовали. Посадили сначала в «воронок», отвезли в тюрьму, потом в «столыпин»… Она и в психбольнице была какое-то время – об этом рассказывала тоже. Вон еще когда это практиковалось. Но ее, правда, посадили не как диссидентку, а проверяли на самом деле. Тогда не нужно было лукавить властям, все было проще – в концлагерь или в расход, зачем еще какие-то врачи, уколы…

Один особый вопрос хотел я ей задать, хотя сделать это было не просто. Впрочем, чего там. Не ответит – настаивать не буду. Но ведь это важно. Для женщины особенно.

– Валентина Владимировна, вам шестнадцать было перед тем, как… начался этот кошмар. Не отвечайте, если не хотите, но ведь это очень важно. Вы писали про мужа, потом дочь… А… любовь была у вас? Там, значит, да?

– Какая там любовь! Что-то было, конечно, но так… После первого срока, на высылке. Да мне это и не к чему было. Я понятия не имела, что это такое.

– А до? В школе, может быть… – набрался я смелости.

– Да что вы! Я до первого срока и не целовалась ни разу. А в лагере… Там не до этого. Какая там любовь…

И еще вопрос был.

– Сейчас, на расстоянии, прошлое кажется вам даже интересным, – исподволь начал я. – Все это действительно чрезвычайно интересно, особенно когда слушаешь вот так, со стороны, от человека, который не только выжил, но и сумел себя сохранить. Знаете, мне всегда казалось удивительным, что люди, прошедшие войну, вспоминают о том времени даже с какой-то нежностью подчас. Несмотря на весь тот ужас, постоянный риск – смерти на каждом шагу! – было, как это ни странно, и что-то хорошее: