Сегодня вечером он очень устал. Всю вторую половину дня он провел с матерью. Он устал от звука собственного голоса, от постоянных усилий думать о том, что бы такое хорошее сказать ей, чтобы поддержать ее дух. Она же смотрела на него так, что ему невольно начинало казаться, что она понимает его глубокие переживания, которые он так тщетно пытался скрыть.

Проходя мимо покоев Юлии, Марк снова испытал противоречивые чувства. Дверь была открыта, и он услышал, как оттуда доносились голоса. Остановившись, он заглянул.

Его сестра сидела на краю постели, а женщина с закрытым лицом сидела рядом с ней и размеренными, неторопливыми движениями расчесывала Юлии волосы. При этом она что-то говорила Юлии. Он крепко закрыл глаза, потому что эта сцена опять напомнила ему о Хадассе. Открыв глаза, он снова увидел, как Азарь служит Юлии. Когда-то Хадасса точно такими же движениями расчесывала Юлии волосы и пела ей псалмы своего народа. Сердце Марка заныло от тоски.

Боже, неужели я никогда не прощу ее? Именно так Ты наказываешь меня за то, в чем я оказался виноват?

Он стоял в дверях и испытывал смятение от того, что такая, казалось бы, обыденная сцена вызывает в нем столько боли. Сколько же должно пройти времени, чтобы чувство любви в нем угасло, а воспоминания перестали быть невыносимыми? Чувствует ли Юлия хоть какие-то угрызения совести?

Женщина с закрытым лицом повернулась. Увидев его, она положила гребень себе на колени.

— Добрый вечер, мой господин.

Юлия тут же повернула голову в его сторону, и Марк сразу заметил, как она бледна.

— Добрый вечер, — сказал Марк, стараясь, чтобы его голос звучал твердо и спокойно.

— Входи, Марк, — сказала Юлия, и в ее глазах Марк прочел мольбу.

Он уже хотел было сделать так, как она просила, но остановился.

— Сегодня у меня нет времени.

— А когда оно у тебя будет?

Он приподнял брови, услышав в голосе сестры капризные нотки, и повернулся к служанке Юлии.

— У тебя есть все, что тебе нужно?

— Почему ты не спросишь об этом меня, Марк? Да, великодушный господин, физических неудобств мы тут не испытываем.

Не обращая на нее никакого внимания, Марк продолжал говорить с Азарью:

— Когда уложишь свою госпожу спать, зайди в библиотеку. У меня есть к тебе несколько вопросов, на которые я хотел бы получить ответы.

— Что еще за вопросы? — требовательным голосом спросила Юлия.

Хадасса тоже хотела бы знать об этом, и ее и без того беспокойное сердце забилось еще сильнее. Марк продолжал неподвижно стоять в дверях, глядя на нее мрачным и тяжелым взглядом.

Юлия почувствовала, как напряжена Азарь.

— Ты не обязана ему ничего говорить, Азарь. Тебе вообще не о чем говорить с моим братом.

— Она ответит на мои вопросы, или ей придется покинуть этот дом.

Глядя на его суровое выражение лица, Юлия потеряла всякое терпение.

— Зачем ты привел меня сюда, Марк? — закричала она. — Чтобы сделать мою жизнь еще невыносимее?

Возмутившись таким ее обвинением, Марк повернулся и пошел вниз по коридору.

— Марк, вернись! Прости меня. Марк!

Он не остановился. Сколько раз до этого Юлия кидалась в слезы, чтобы настоять на своем? Но хватит. Больше этого не повторится. Не обращая на нее никакого внимания, он спускался по лестнице.

Был приготовлен вкусный ужин, но Марку совершенно не хотелось есть. Расстроенный, он отправился в библиотеку и попытался отвлечься просмотром документов, которые ему оставили его деловые партнеры. Но, в конце концов, он нетерпеливо отбросил их и растерянно уставился в пространство, испытывая при этом самые противоречивые чувства.

Лучше бы он не приводил сюда Юлию. Можно было бы просто расплатиться с ее долгами, обеспечить ее рабами и оставить там, на ее вилле.

— Мой господин?

Марк увидел, что женщина с закрытым лицом стоит в дверях. Он тут же перешел от мрачных воспоминаний к текущим проблемам.

— Садись, — сказал он ей и указал на место перед собой.

Она послушно прошла и села. Он с удивлением заметил, что для калеки она передвигается достаточно грациозно. Осанка у нее была ровной, она сидела, слегка наклонившись вперед, чтобы удобнее было вытянуть больную ногу.

— Юлий сказал мне, что твое имя Рафа, а не Азарь, — многозначительно произнес Марк.

Хадасса закусила губу, желая унять трепет, который она испытывала каждый раз, когда находилась рядом с Марком. Она пыталась подготовиться к этой беседе, но сейчас, сидя в этом небольшом помещении рядом с ним, она никак не могла справиться с сильным волнением.

— Рафой меня прозвали, мой господин. На иудейском это означает «целительница».

Она говорила тихим скрипучим голосом, который напомнил Марку Дебору. И акцент у нее был тот же.

— Значит, ты иудейка. А от Юлии я слышал, что ты христианка.

— И это правда, мой господин. По национальности я иудейка, а по вере — христианка.

От обороны Марк решил перейти в наступление. Он скривил губы в холодной улыбке.

— Значит ли это, что ты выше по положению, чем моя мать — христианка языческого происхождения?

Уязвленная его вопросом, в котором звучали нотки упрека, Хадасса пришла в смятение.

— Нет, мой господин, — сказала она и тут же пояснила: — Во Христе нет ни иудея, ни римлянина, ни раба, ни свободного, ни мужчины, ни женщины. Мы все равны во Христе Иисусе. — Она сильнее подалась вперед и понизила голос, будто пытаясь подбодрить его. — Вера твоей матери делает ее таким же чадом Авраама, как и я, моя господин. Всякий, кто делает такой выбор, становится наследником Божьего обетования. Бог беспристрастен.

Ее слова подействовали на Марка успокаивающе.

— Под всяким ты имеешь в виду и меня.

— Да, мой господин.

Марку очень хотелось сказать ей, что он уже принял Господа в Галилее, но ему помешала гордость.

— Мне сказали, что ты спасла моей матери жизнь.

— Я, мой господин? Нет.

— Юлий сказал, что врач, с которым ты пришла, предложил моей матери покончить с собой, приняв яд. Ты встала на ее защиту. Разве не так?

— Твоя мать жива, потому что на то Божья воля.

— Может быть, и так, но Юлий сказал, что, после того как ты осталась с моей матерью наедине, она изменилась.

— Я поговорила с ней.

— И только?

Хадасса была рада тому, что покрывало закрывает ее лицо и Марк не может видеть, как она покраснела. Она понимала, что Марку, в отличие от Фебы, она своего лица показать никогда не сможет. Она готова была снова отправиться на арену, лишь бы он не видел ее ужасные шрамы и не испытывал ужас и отвращение, какие испытывали другие люди, видевшие ее лицо.