как маленькие космические ракеты, выстреливали из-под земли крокусы, розовые, чайные и фиолетовые.

Наконец – это уже в середине апреля, – по аллеям расставляли скамейки, и на них, одурманенные апрельскими запахами, сплетаясь руками и застывая, как изваяния, расцветали парочки…

Одна из скамеек приходилась как раз напротив моего окошка.

Стояла она возле стеклянного павильона-оранжереи, по форме напоминавшего граненый, вытянутый в длину камень на перстнях, который иногда называют маркизой.

Он освещался внутри неоновым светом круглые сутки, и, если глядеть на него в потемках, особенно летних и звездных, нетрудно было примыслить ему и руку, и весь плавно распластанный абрис ночи, уронивший на эту руку со светящимся перстнем сонную голову…

В этом парнике у меня было двое знакомых: огромный, несуразно раскоряченный кактус – он мрачно щерился на Божий свет, когда снимали перед ним на день стеклянную стенку, и камелия, стройная, в рост «Miss World», в деревянной кадке – ее с началом весны выволакивали наружу и ставили рядом с кактусом, за скамейкой.

Гуляя однажды по парку, я пристал к экскурсии, состоящей из учительниц, увядших от педагогики, но все еще алчно, как промокашка, впитывающих в себя разные бесполезные знания, и узнал кое-что об обоих.

Впрочем, о кактусе почти и нечего было узнавать, кроме того, что он стар.

Другое дело – камелия.

Тут было много рассказано о ее невозможном характере и повадках.

Она была действительно капризна и непостоянна, как куртизанка.

Она могла взять и не завязать вовсе бутонов и, словно обидевшись на покровителя, не купившего ей новых сережек, остаться на целый год со своими вызывающе зелеными, в ювелирный рубчик, листьями, не обещая цветения.

Она способна была скинуть с себя уже готовый, уже почти распустившийся цвет, розовый, как девичьи щеки, ежели ее хоть чуть-чуть потревожит грубый северный ветер.

Подумаешь: ветер! Как будто может в этом краю, со всех сторон обложенном морем, не быть постоянного ветра…

Кактус ее презирал.

Впрочем, может быть, это только казалось.

Может быть, даже любил, но притворялся, что презирает, ибо был стар и горд и не мог рассчитывать на взаимность.

Горд, может быть, и особой, ностальгической гордостью: пустыня, суховеи, смерчи, оазисы… все мощное, необъятное, дикое.

И вдруг – стеклянная клеть, искусственное солнце, цивилизованные зеваки, соленый дух северного моря и под ногами кадушка!

Он был необыкновенно уродлив, кактус. И сварлив, и из его как подагрой раздутых бугров, морщин и колючек неудержимо струился скепсис.

Иной раз, когда в перерыв между моими писаниями мы разглядывали друг друга, он в прищур, я в бинокль, мне казалось, он презирает и меня – за то, что пишу неправдоподобно и непросто по слогу, и мне становилось смешно, потому что я думал: «Что если бы я тебе, тоже неправдоподобному по обличью, предложил бы сходить в парикмахерскую – постричься и вывести начисто всю свою колючесть и бородавчатость?».

Впрочем, вряд ли бы он снизошел до дискуссии…

Как-то раз к парнику подошла одна совсем еще юная пара: девушка в плащике цвета дождя с серебром, на котором солнце зажигало блики, похожие на весенние подсыхающие лужицы, и паренек в рыжей замшевой куртке с петушиным стоячим вихром на макушке.

Добредя до скамейки, оба тотчас же привалились друг к другу в плотном поцелуйном приступе.

Был май и, кажется, воскресенье.

Мимо плыли семейные группы, детские колясочки с подвязанными на нитке разноцветными воздушными дутиками; парадные одиночки с тростью и невидяще поджатыми губами; стриженные под английский газон пудели; таксы…

Пара на скамейке не шелохнулась…

Тут-то я разглядел в первый раз, что парниковые мои знакомцы разговаривают.

Конечно, если считать за разговор короткие реплики кактуса, свысока и сквозь зубы.

– Фи! – сказала камелия. – Как им не совестно! Смотрите: прошел университетский ректор, ипискус, а они…

– Не «ипискус»[92], а епископ… – прошипел кактус. – И когда, наконец, перестанете вы удивляться самым обычным вещам!

Он был не совсем прав, кактус: пара заслуживала внимания.

Особенно паренек, очень еще желторотый – круглое лицо с невыраженным подбородком, глаза с доверчивым выкатом (в театре таких зовут «простаками» и дают играть только обманутых любовников), и неуклюже робкие руки.

Девушке под его поцелуйным порывом, я видел, было тяжело и неловко. Она дважды то выбрасывала вперед, то подбирала под скамью ноги в кожаных лапотках на деревянной подошве, которые носят здесь, каким-то чудом удерживая на ступне.

А когда она, наконец, из-под него повыпросталась, я рассмотрел и вирус маленькой, как буря в рюмке, весенней драмы: он ей уже надоел.

Это было заметно по тому, как вытерла она нижнюю губку, которую он обслюнявил, капризную и очень полную, еще и подраспухшую, вероятно, от поцелуев, и как равнодушно-небрежно, минуя его восторженный взгляд, подкинула к глазам часовую браслетку.

Он был, по-видимому, романтичен, этот мальчик – редкое явление в этой стране, где слишком много красавиц, перепроизводство красавиц, со всеми вытекающими отсюда последствиями, и прежде всего – равнодушием.

От равнодушия юноши здесь становятся сонными, девушки, с молодых зубов спеша вкусить от плода, рано трезвеют и охладевают к романтике…

Они еще несколько раз схватывались целоваться, но с каждым разом короче и словно бы торопясь. В последний приступ, заметил я, ножка в лапотке дернулась особенно нетерпеливо, и лапоток соскочил, и маленькая ступня вслепую, сердитыми сверху толчками, пыталась нашарить его на песке.

Ах, эти движения, поднятая одна бровь, морщинка на переносице – я читал их, как читают книгу!

Потом девушка поднялась, кивнула решительно и ушла.

Паренек же остался в совершенно телячьей растерянности, когда ироническому наблюдателю со стороны хочется протянуть за него: «Му-у-у!»…

Он стоял и следил, как качалась на свободном шарнире, все уменьшая и уменьшая амплитуду и постукивая, калитка, в которую она вышла.

Потом побрел вглубь аллеи.

– Гм!.. – сказал кактус, истекая презрением.

А мне стало не по себе.

В эти несколько секунд припомнил я все, как ни странно, все до единой скамеечки, зимние, с тающим под тобою снежком, летние, под августовскими звездами, и такие же вот весенние, в романтических вирусах, – скамеечки, на которых когда-то сиживал сам и которые сейчас так беспощадно-пронзительно ощутились вдруг в прошлом.

Ощущение заурядное, но пусть тот, кто его не испытал, перевалив за полвека, и способен пронести забвение старости дальше первого зеркала, швырнет в меня камень…

В таком раскисшем – «Как хороши, как свежи были розы» – настроении я уж и опустил было бинокль, как вдруг увидел старушку, древнюю, согбенную, которая, с трудом волоча ноги в уродливых, сиротского блеска, обутках, подползла к оранжерейной скамье.

По странной