– А на хрена он мне сдался, этот твои «кампутер»! Всёодно света нет… – Собакин помрачнел ещё больше, но на обострение отношенийне пошёл. – Ишь нежные, слова им не скажи. Сами, между прочим, забыли, ктовам эксклюзив этот устроил? Кто всю местную гопоту поганой метлой? Под зад и врыло? Не спамши, не жрамши… Да я свои мебеля отработал вот этими руками, вотэтими ногами…

Так всегда у нашего человека, если он выпьет. Что на уме, тои на языке. Будь он хоть трижды мент. И пускай они там в Европах рассуждаютсколько хотят о загадочной русской душе.

– Эксклюзив, эксклюзив, какой такой эксклюзив! –Петухов расхохотался этак по-блатному и хлопнул Скудина по рукаву. – Нет,ты посмотри только на этого чудика. Гопоту он разогнал!.. Да после того какФрол, Гнус и Рыжий копытами в башне накрылись, к нашему забору и близко никтоне подходит! Дураков-то ведь нет!.. – Подумал и поправился: – А те умникив очках, что на той неделе там шастали… они как Бог свят и есть дураки. Зону,вишь ты, аномальную изучали. Их самих кто-нибудь видел потом? Может, ты? –Он в упор воззрился на Собакина и презрительно выкатил нижнюю губу. –Эксклюзив, едрёна мать. Да бомжи и те за забор зимой не полезут! Потому чтозасада там! И они это спиномозговой жидкостью чувствуют! Чужие там не ходят!Только мы с Василь Дормидонтычем, нижайший поклон ему и уважение… – Ончокнулся с Евтюховым и аж прослезился. – Талантище ты наш! Божий дар!Виртуоз! Глыба… как её там… человечище. Матёрый. Вот.

– Это я тебе, Трат, вовек не забуду, – буркнулмилиционер. Насадил на вилку огурчик и, не желая вставать в оппозицию,провозгласил тост: – Пью здоровье сантехника Евтюхова, моего лучшего друга,героя-первопроходца!

«Первопроходимца…» – поправил Иван мысленно.

Хватанули, закусили, помотали головами, прислушиваясь кощущениям. Пошла хорошо.

– Что-то я, ребята, не пойму, – как бы с вежливыминтересом спросил Скудин. Помешал остывший чай. Отхлебнул. – Так, выходит,вот мне, например, и за забор зайти нельзя? А нужда ежели вдруг?..

– Тебе можно, потому как ты человек, – успокоилего Евтюхов. – Хотя и кагор пьёшь. – И, обнадеживающе улыбаясь,подмигнул. – Вот хошь? Свожу тебя за забор с превеликим удовольствием…хошь в одиночку, хошь в компании… По сто баксов с носа. Плюс ящик портвейна.Тридцать третьего… Не прогадаешь, да и впечатлений на всю жизнь хватит. Неперепутай только, портвейн… тридцать третий… Кагор анапский без надобности…

– Ясно, Василий Дормидонтович. – Скудин кивнул,глянул на часы и поднялся. – Ну, спасибо за компанию, за хлеб, за соль.Кстати, не поможете машинку толкнуть? Из лужи, за уважуху. Тут трубу прорвало,а двигатель заглох.

Чтобы начальнику охраны объекта да платить за то, чтобыпопасть на этот объект! Господи. До чего только в наше время не доживёшь…

– Заглох, говоришь? – Евтюхов сунул в ротмаринованную сливу и вытащил золотые, с хорошую луковицу, карманныечасы. – Не переживай, паря. Теперь заведётся.

Лицо его было загадочным и непроницаемым, словно у дельфийскойпифии. Кудеяр был воспитан на принципах соцреализма – оракулам не доверял. Он стоской глянул на свои полированные, сияющие глянцем башмаки.

– Ну хоть сапоги-то у вас резиновые найдутся? Свозвратом…

– Нет, ты смотри, товарищ не понимает, – язвительноухмыляясь, Евтюхов прищурился и негромко, очень по-доброму, словно ребёнкунепонятливому, пояснил. – Если говорю – заведётся моторчик, значит,заведётся. После ночи Она добреет…

Он уже был хорош, язык неважно слушался его.

– Кто «Она»? – спросил Скудин.

Увы – Евтюхов из прорицателя успел превратиться вобыкновенного сантехника, перебравшего «Абсолюта».

– Я проснулся в пять часов, нет резинки от трусов…

– Счастливо оставаться. – Иван тронул тугую дверь,с удовольствием вдохнул прохладный воздух и… застыл. «Волга», которую он, какрепинский бурлак, собирался переть против течения, уже стояла на сухом месте.Уютно урчал форсированный двигатель, весело мурлыкало радио, разомлевший Фёдорсидел в тепле и наслаждался бездельем и сигаретой.

«Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша…»

В этот момент он окончательно и бесповоротно решил пойти сЕвтюховым. В самое ближайшее время. И чёрт с ними, с баксами. В конце концов,Гринберга на общее дело расколем. Чай, не впервой…

Под самый конец рабочего дня счастье, казалось, осенилосвоим крылом капитана Гринберга. Ему позвонила Виринея.

– Женя, ты меня любишь?

Что за дурацкий вопрос! Да ведь бедный Евгений Додиковичтолько этим и занимался! Неустанно, повседневно и ежечасно!

– Ты ещё спрашиваешь! – Гринберг сразу вспотел инеровно задышал в трубку. – Всеми фибрами души… До стона и до бормотания…

Богатое воображение уже рисовало ему картины одна другойумилительнее. Куда там Кама-сутре! Что нам Кама-сутра? Так, любительские затеи.Не ведали они там, в Древней Индии, на что способен настоящий профессионал…

– Значит, через полчаса встречаемся у профкома, –многообещающе промурлыкала Виринея. И в трубке послышались короткие гудки –ку-ку, ку-ку, ку-ку…

Капитан Грин выскочил из кресла и заметался по комнате.Беспристрастный наблюдатель, пожалуй, сказал бы, что люди, застигнутыевнезапным пожаром в бардаке во время потопа, ведут себя на порядок толковее.Осознав это (сказалась всё же спецподготовка), Женя попытался сосредоточитьсяна основном. То бишь натянул парадные трусы, украшенные спереди эмблемойсовершенно душераздирающего свойства. Осенённый гениальной идеей, намоталдевственные батистовые портянки. Довершили это царственное великолепиеполфлакона «Богарта», выплесканные без особой системы. И наконец Гринбергтрепетно уложил в нагрудный карман пачку разноцветных ароматизированныхпрезервативов, оснащённых винтовой насечкой ради всей полноты ощущений. «Уменя, родимые, не залежитесь…»

Ровно через двадцать девять минут – за минуту до срока – онвозник у профкома и, увидев Виринею, расплылся в улыбке столь же глупой, скольнетерпеливой и плотоядной.

– Ну и где же мы спрячемся? – Волнуясь, какмальчишка в ожидании первого поцелуя, Женя со всей нежностью раскрыл Виринееобъятия. – Может, в актовый зал? Я там знаю одно уютное местечко…

Аромат «Богарта», исходивший от него, мог на расстояниизагнать в гроб парочку-другую курсантов в противогазах.

– Ох, Додикович, ну опять ты за своё. – Виринеяловко отстранилась и глянула на домогателя с видом оскорбленнойдобродетели. – Ну неисправимый вы народ, мужики.

– Если бы мы исправились, человеческий род быпрекратился… – Женя ещё улыбался, но в душу закрались ужасные сомнения.Что, если Виринея действительно совсем не «это» имела в виду?..