особенно один, с недовольным выражением лица; на нем был зеленый бархатный, шитый золотом камзол, черный бархатный плащ и черная шляпа с большими перьями. А нос у него напоминал ястребиный клюв, губы у него были тонкие, волосы рыжие, лицо бледное, осанка горделивая.

Как скоро отряд поравнялся с домом Катлины, она подбежала к бледному всаднику, схватила за узду его коня и, не помня себя от радости, крикнула:

— Ганс, любимый мой, я знала, что ты вернешься! Как тебе идут бархат и золото! Ты весь сверкаешь, ровно солнце на снегу! Ты привез мне семьсот каролю? Я вновь услышу орлий твой клекот?

Наместник сделал знак отряду остановиться.

— Что от меня нужно этой нищенке? — воскликнул бледный сеньор.

Но Катлина крепко держала коня за узду.

— Не уезжай! — повторяла она. — Я так по тебе плакала! Сладкие ночи, мой милый со мной, снежные поцелуи, ледяное тело. А вот и дитя!

Тут она показала ему на Неле, а Неле смотрела на него с ненавистью, оттого что он в эту минуту занес над Катлиной хлыст. А Катлина плакала и причитала:

— Неужто ты забыл? Смилуйся над своей рабыней! Возьми меня с собой! Убери огонь, Ганс, пожалей меня!

— Прочь! — крикнул он и так сильно пришпорил коня, что Катлина выпустила из рук узду и грянулась оземь. Конь прошелся по ней и поранил копытом ей лоб.

Тогда наместник спросил бледного сеньора:

— Вы знаете эту женщину, мессир?

— В первый раз вижу, — отвечал сеньор, — это какая-то сумасшедшая.

Но тут, подняв Катлину, заговорила Неле:

— Может, она и сумасшедшая, да я-то не сумасшедшая, монсеньор! Пусть я сейчас поем снегу и умру, — Неле взяла горсточку снега, — если этот человек не знал мою мать, если он не выманил у нее все деньги и если он не убил Клаасову собаку, чтобы вырыть из земли у колодца на нашем дворе семьсот каролю, принадлежавшие покойному.

— Ненаглядный мой Ганс, милый мой Ганс! — стоя на коленях, плакала ограбленная Катлина. — Поцелуй меня, и мы с тобой помиримся! Видишь, как у меня течет кровь? Душа пробила дыру и рвется наружу. Я сейчас умру. Не покидай меня! — Тут она понизила голос до шепота: — Ведь ты из ревности убил своего товарища возле гатей. — Она показала в сторону Дюдзееле. — Тогда ты меня любил!

Тут она обхватила руками колено всадника, потом поцеловала его сапог.

— Кто этот убитый? — спросил наместник.

— Понятия не имею, монсеньор, — отвечал всадник. — Эта тварь Бог знает что городит — не стоит обращать на нее внимание. Едем!

Собрался народ. Богатые и бедные горожане, мастеровые, хлебопашцы — все вступились за Катлину.

— Правосудия, господин наместник, правосудия! — кричали они.

А наместник обратился к Неле:

— Кто этот убитый? Говори правду, как велит Господь Бог.

Неле, указав на бледного всадника, начала так:

— Вот этот господин каждую субботу приходил к нам в keet — там он виделся с моей матерью и вымогал у нее деньги. Убил он своего друга Гильберта на поле Серваса ван дер Вихте, но не из ревности, как думает несчастная умалишенная, а для того, чтобы все семьсот каролю достались ему одному.

И тут Неле рассказала о сердечных делах Катлины и о том, что слышала в ту ночь Катлина, спрятавшись за гатями на поле Серваса ван дер Вихте.

— Неле злая, — твердила меж тем Катлина, — она грубо говорит со своим отцом Гансом.

— Клянусь вам, он клекотал орлом, чтобы известить ее о своем приезде, — сказала Неле.

— Лжешь! — крикнул дворянин.

— Нет, не лгу! — возразила Неле. — Сам господин наместник и все вельможи видят, что бледен ты не от холода, а от страха. Почему твое лицо уже не светится? Значит, у тебя уже нет того снадобья, которым ты мазался, чтобы лицо у тебя сверкало, как гребни волн при вспышке молнии! Все равно тебя, проклятый колдун, сожгут перед ратушей. Из-за тебя умерла Сооткин, ты разорил ее сына, сироту. Ты, видать по всему, дворянин, и ты приезжал к нам, бедным горожанам, и только раз за все время дал моей матери денег, а потом отнял у нее все до последнего гроша.

— Ганс! — говорила Катлина. — Намажь меня волшебной мазью и возьми опять на шабаш! Не слушай Неле — она злая. Ты видишь кровь? Душа пробила дыру и рвется наружу. Я сейчас умру и попаду в рай — там меня не будет жечь огонь.

— Замолчи, сумасшедшая ведьма! — крикнул всадник. — Я тебя в первый раз вижу и не понимаю, о чем ты говоришь.

— А все-таки это ты приезжал к нам с товарищем и сватал мне его, — снова заговорила Неле. — Ты отлично помнишь, как я отбивалась. Во что превратились глаза твоего друга после того, как я в них вцепилась?

— Неле злая, — твердила Катлина. — Не верь ей, ненаглядный мой Ганс! Она до сих пор сердита на Гильберта за то, что он хотел взять ее силой, но теперь уж Гильберт ее не возьмет — его съели черви. И Гильберт был некрасив — это ты, мой ненаглядный Ганс, красавец. А Неле злая.

Тут наместник сказал:

— Женщины, идите с миром!

Но Катлина не желала уходить от своего дружка. Пришлось силком увести ее домой.

А весь народ требовал:

— Правосудия, монсеньор, правосудия!

На шум явились общинные стражники; наместник приказал им не уходить и обратился к своей свите:

— Монсеньоры и мессиры! Невзирая на все те вольности, коими пользуется во Фландрии славное сословие дворянское, я принужден задержать мессира Иооса Даммана вплоть до того дня, когда его будут судить по законам и правилам, существующим в нашей империи, — столь тяжки выдвинутые против него обвинения, в частности — обвинение в колдовстве. Мессир Иоос, отдайте мне вашу шпагу!

— Господин наместник, — заговорил Иоос Дамман, весь вид которого выражал крайнее высокомерие и дворянскую спесь. — Задерживая меня, вы нарушаете законы Фландрии, ибо сами вы не судья. А между тем вам известно, что без постановления суда дозволено задерживать лишь фальшивомонетчиков, разбойников с большой дороги, поджигателей, насильников, воинов, бросивших своего начальника, чародеев, отравляющих источники ядом, беглых монахов и монахинь, а равно и изгнанников. На этом основании я обращаюсь к вам, мессиры и монсеньоры: защитите меня!

Некоторые из них послушались было его, но наместник сказал им:

— Монсеньоры и мессиры! Я представляю здесь короля, графа и сеньора, мне дано право в трудных случаях выносить решения, а потому я повелеваю вам и приказываю, под страхом быть обвиненными в мятеже, вложить шпаги в ножны.

Дворяне повиновались, но мессир Иоос Дамман все еще колебался.

— Правосудия, монсеньор, правосудия! — закричал