ли дьявол платил ей за то, что она клеветала на людей благородных и невинных и обрекала их на смерть? Это у них обеих надо спросить, кто удавил во дворе собаку, кто вырыл клад — вырыл, уж верно, для того, чтобы зарыть где-нибудь в другом месте. Вдова Сооткин никакой тайны мне не доверила, она меня и не знала, а им доверила, она с ними виделась каждый день. Они и похитили деньги, принадлежащие императору.

Секретарь записал его показание, а судья обратился к Катлине:

— Женщина, что ты можешь сказать в свое оправдание?

Катлина взглянула на Иооса Даммана и ласково заговорила:

— Пора клекотать орлу. Ганс, милый, рука Гильберта у меня. Они говорят, что ты мне отдашь семьсот каролю. Уберите огонь! Уберите огонь! — вдруг закричала она. — Пить! Пить! Голова горит. Бог и ангелы его едят в раю яблочки.

И тут она потеряла сознание.

— Развяжите ее, — сказал судья.

Палач и его подручные исполнили это распоряжение. Ноги у Катлины распухли, оттого что палач слишком сильно стянул их; стоять она не могла.

— Дайте ей напиться, — сказал судья.

Ей дали холодной воды; она глотала ее с жадностью, вгрызаясь зубами в кружку, точно собака в кость, и долго не могла оторваться. Затем ей дали еще воды, и она хотела было напоить Иооса Даммана, но палач вырвал у нее кружку. Катлина упала и мгновенно заснула мертвым сном.

Иоос Дамман пришел в ярость.

— Я тоже хочу пить и спать! — заорал он. — Почему вы даете ей пить? Почему вы ей позволяете спать?

— Она слаба, она женщина, она невменяема, — отвечал судья.

— Ее невменяемость — это одно притворство, — возразил Иоос Дамман. — Она — ведьма. Я хочу пить, я хочу спать!

Он закрыл глаза, но подручные палача стали бить его по лицу.

— Дайте мне нож! — крикнул он. — Я искрошу все это мужичье. Я — дворянин, меня никто никогда не бил по лицу. Воды! Дайте мне поспать! Я ни в чем не виноват. Я не брал семисот каролю — это Гильберт. Пить! Я не занимался ни ворожбой, ни чародейством. Я ни в чем не виноват. Отпустите меня! Пить!

Но тут судья задал ему вопрос:

— А что ты делал после того, как расстался с Катлиной?

— Не знаю я никакой Катлины и не расставался с ней, — объявил он. — Вы спрашиваете меня о вещах, к делу не идущих. Я не обязан отвечать на такие вопросы. Пить! Дайте мне поспать! Я же вам сказал, что все это Гильберт.

— Развяжите его, — сказал судья. — Отведите в тюрьму. Но не давайте ни пить, ни спать, пока он не признается в ворожбе и в чародействе.

И то была для Даммана нестерпимая пытка. Он так громко кричал в тюрьме: «Пить! Пить!», что народ слышал эти вопли, но жалости к нему не испытывал. Когда же он засыпал, тюремщики били его по лицу, а он приходил в исступление и кричал:

— Я — дворянин, я вас всех перебью, мужичье! Я до самого государя дойду! Пить!

Но сознаться он так и не сознался.

6

Был май, липа правосудия стояла зеленая, и зелеными были дерновые скамьи, на которых сидели судьи. Неле позвали как свидетельницу. В этот день ожидали вынесения приговора.

А вокруг толпился народ — мужчины, женщины, мещане, мастеровые. И сияло яркое солнце.

Привели на суд Катлину и Иооса Даммана. Дамман, казалось, еще побледнел после пытки жаждой и после стольких бессонных ночей.

У Катлины подгибались колени; она показывала на солнце, говорила:

— Уберите огонь, голова горит!

И устремляла взгляд, полный нежной любви, на Иооса Даммана. А тот смотрел на нее с ненавистью и презрением.

А его друзей-дворян вызвали в Дамме на суд как свидетелей, и они все здесь присутствовали.

Судья начал так:

— Девушка Неле, с такой необыкновенной отвагой и горячностью защищающая свою мать Катлину, обнаружила в зашитом кармане материнского праздничного платья письмо за подписью Иооса Даммана. Среди вещей убитого Гильберта Рейвиша я обнаружил сумку, а в ней другое письмо, которое ему написал подсудимый Иоос Дамман. Я сохранил оба письма, дабы в случае надобности, — а сейчас как раз такой случай, — предъявить их суду, вы же получите по этим письмам представление об упорстве этого человека, а затем, на основании действующих законов, оправдаете его или же признаете виновным. Вот пергамент, обнаруженный в сумке. Я до него не дотрагивался и не знаю, поддается он прочтению или же не поддается.

Старшины пришли в крайнее замешательство.

Судья попытался развернуть скомканный пергамент, но это ему не удалось, и Иоос Дамман засмеялся.

Один из старшин сказал:

— Давайте положим комок в воду, а потом нагреем на огне. Ежели пергамент слипся от какого-нибудь неведомого состава, то огонь и вода все равно откроют нам тайну.

Принесли воды. Палач развел большой костер. Меж зеленых ветвей липы правосудия к ясному небу поднимался сизый дым.

— Не кладите письмо в таз, — сказал другой старшина, — ежели оно написано разведенным в воде нашатырем, то буквы расплывутся.

— Нет, — возразил лекарь, — буквы не расплывутся. Вода только растворит волшебное клейкое вещество, коим смазан этот пергамент.

Пергамент опустили в воду. Он размяк, и тогда его развернули.

— Теперь подержите над огнем, — посоветовал лекарь.

— Да, да, подержите его над огнем, — сказала Неле. — Убийца побледнел, ноги у него дрожат, значит, господин лекарь на пути к истине.

Но тут к Неле обратился мессир Иоос Дамман:

— Ничуть я не побледнел и не дрожу, мужицкое ты отродье, змееныш, жаждущий крови дворянина! Но только ничего у тебя не выйдет. Пергамент пролежал шестнадцать лет в земле и, уж верно, сгнил.

— Пергамент не сгнил, — возразил старшина. — Сумка на шелковой подкладке, а шелк в земле не тлеет, так что черви не тронули пергамента.

Пергамент подержали над огнем.

— Господин судья, господин судья! — вскричала Неле. — Глядите: на огне проступили чернила. Прикажите прочитать, что там написано!

Мессир Иоос Дамман протянул было руку, чтобы вырвать у лекаря пергамент, однако Неле с быстротою ветра кинулась к нему и отвела его руку.

— Ты не притронешься к пергаменту, — сказала она. — На нем начертана твоя смерть или же смерть Катлины. Сейчас твое сердце истекает кровью, убийца, а наши сердца целых пятнадцать лет истекают кровью. Вот уж пятнадцать лет страдает Катлина. Вот уж пятнадцать лет пылает из-за тебя мозг у нее в голове. Вот уж пятнадцать лет, как умерла после пытки Сооткин. Вот уж пятнадцать лет, как мы бедствуем, пятнадцать лет мы ходим, как нищие, и