— Не, я и не знал, что у вас тут игра!

«Игра? Какая, на хрен, игра?»

— Вы не знаете, где тут семнадцатый участок леспромхоза? — мужик явно любитель поговорить, но и жизнью битый, стоит и не дергается. Права не качает. Но я мог и погорячиться — уже давно все воспринимаю через призму войны. А вдруг он действительно считает, что мы в какую-то игру вроде изрядно позабытого на фоне всего произошедшего за два последних месяца страйкбола, играем.

— Ты кто? — Голос Фермера глух и хрипл.

— Водитель. В автохозяйстве работаю. Вот — везу агрегат пилильный на делянку, — вислоусый, не опуская рук, пальцем показал на прицеп.

— Тотен, проверь!

— Э, чего проверять-то? — возмутился мужик. — Если надо, могу накладные показать. Путевой лист… Но тогда уж и вы документ какой предъявите, что проверять могете. А то кто вас знает?

Вместо ответа Саша выразительно покачал винтовкой.

— День сегодня какой? — Негоже поперед командования в пекло лезть, но вопрос просто жег мне язык.

— С утра двадцать восьмое было… Вы чего, хорошо вечерком посидели? Неправильно это — в воскресенье наклюкиваться… Суббота на то есть!

«Не, точно мужик безбашенный — на него два ствола глядят, а он о вреде выпивона в воскресенье поучает! Хорошо, что я еще не спросил, какая это планета?» Но от ощущения общей неправильности происходящего по спине пробежал холодок. Заметил я за собой такое новое свойство. И даже не раз об этом думал. Правда, кроме скороспелого вывода, что это из-за общих переживаний «чувство опасности» так трансформировалось, так ничего и не придумал.

— Августа?

— Ну да! Чего же еще?

— А год какой? — тут уже не выдержал Саша.

— Вы чего мужики? — «Пленный» даже руки от удивления опустил. — Две тысячи восьмой.

— Твою мать! — выдохнули мы одновременно с Фермером.

Москва, улица Дзержинского, дом 2.

1 сентября 1941 года. 18:43.

— Как дела? — Может, Эйтингон и постучался, но, погруженный в свои невеселые мысли, Павел это пропустил.

— Как сажа бела… А у тебя чего?

— Через неделю уезжаю.

— Все-таки решилось?

— Ага. Так чего пригорюнился-то? — Наум последние три дня был занят организацией собственной поездки в Турцию, для чего пришлось встречаться и общаться с добрыми двумя десятками людей, так что в отделе появлялся лишь набегами.

— «Странники» не вышли на связь.

— Да ну! — Заместитель отодвинул стул и сел рядом. — Сколько сеансов пропустили?

— Один плановый и четыре резервных. Радисты говорят — на частотах глухо. Последний сеанс был двадцать шестого ночью. Передали солидный такой кусок…

— Думаешь, взяли их?

— И это самый лучший вариант… — Судоплатов резко мотнул головой. — Черт, что несу-то?! Какой лучший?!

— Паша, не бесись, — Эйтингон успокаивающе положил ладонь на плечо товарища. — Что, считаешь, из-за такого срыва им верить перестанут?

Вместо ответа Павел кивнул.

— А вот это вряд ли! Они уже столько наворотили, что… — он на секунду задумался, — уже не вычеркнешь! Ты не в курсе случайно, нет ли в тех краях каких-нибудь групп? Наших, армейских, подпольщиков, в конце-то концов? Пусть поищут. — Эйтингон постучал пальцем по столу. — Кстати, Паша, ты не думал, что у них могла просто рация сломаться или батареи накрылись?

— Сломаться могла, а про батареи… Помнишь, что Зайцев рассказывал? Какое у них специальное устройство?

— Это которое цепляется к автомобильному аккумулятору и от него практически любую рацию можно запитать?

— Да.

— Ну, значит, трансформатор этот сломался… Ты с летунами договорился?

— Да. Готовы.

— Значит, сиди и жди! А теперь мне с тобой о другом поговорить надо…

Москва, улица Дзержинского, дом 2.

1 сентября 1941 года. 19:43.

— Товарищ нарком, разрешите? — Берия, внимательно изучавший какие-то бумаги, закрыл папку и махнул рукой, разрешая войти.

Комиссар госбезопасности второго ранга Круглов[114]посторонился, пропуская коренастого человека средних лет, одетого в вытертую практически добела полевую гимнастерку без знаков различия. Внешность прибывшего выдавала коренного уроженца Кавказа. Густая щетина, темные круги под глубоко запавшими глазами — человек этот, похоже, очень давно нормально не спал.

— Проходите, товарищ, присаживайтесь! — радушно предложил хозяин кабинета заметно робеющему гостю, указав рукой на стул напротив себя.

— Товарищ нарком, лейтенант Лакрба по вашему приказанию…

— Вы присаживайтесь, товарищ лейтенант, — мягко перебил его Берия. — Я так понимаю, вы с дороги? Сейчас принесут поесть и чаю. Или, может быть, вы от вина не откажетесь?

— Нет, товарищ нарком, боюсь усну.

— Ну нет так нет. Вы, кстати, из каких Лакрба[115]будете?

— Из Агухары я, — спокойно ответил гость.

— Гудаутский, стало быть? Бывал я там, знаете. Ладно, о родине и потом поговорить можно будет. Сейчас о деле. — Берия поправил пенсне. — Расскажите нам, пожалуйста, о тех людях, с которыми вы столкнулись в конце июля.

— Что вас конкретно интересует, товарищ нарком? Рассказать-то я много чего могу. С чего начать?

— Давайте для начала ваши личные впечатления. Для разгона, так сказать. Тем более что доклад товарища Зайцева мы уже читали. Вас же товарищ Цанава не просто так в состав группы пропихнул, верно? — Несмотря на мягкий тон генерального комиссара, гость непроизвольно поежился.

— Товарищ нарком, с кого лучше начать?

— С кого хотите. Кто лично вам показался самым запоминающимся?

— Если по-простому, то Окунев. Тот, который песни пел.

— Песни? — совершенно натурально удивился генеральный комиссар.

— Ну да! Они как-то концерт устроили, вроде художественной самодеятельности. Да и просто так он пел. Для своих, но я не один раз слышал… — Лакрба замолчал, и у Берии с Кругловым возникло ощущение, что он отчего-то сам себя оборвал на полуслове.

— А этот Окунев, он кто?

— Старший лейтенант госбезопасности. У них в группе он вроде разведчика и боевика, но точно, чем занимается, не скажу.