– Ты давай, двигай к нему, пока он не разозлился.

Бурча под нос, Смекалка двинулась поближе к сержанту Суровому Глазу. Морда у него не сказать чтобы дружелюбная. Но уж точно запоминающаяся. Слишком уж в ней много всего неправильного.

– Сержант?

– Ручным языком владеешь, солдат?

– Каким языком? А, этим. Ну да. Более или менее. Вперед. Стоп. Ложись. Бей. Пошел в жопу. Как-то так.

– Морпехам, Смекалка, положено на этом языке целые предложения составлять.

– Серьезно? Ну, так я-то тяж.

– Расскажи мне про этого, вроде девочки.

– Руками? Не смогу, сержант. Ну, то есть, мне б пришлось сейчас спросить «про какого – вроде девочки?», а я не умею.

– Про Мертвоголова. Давай, солдат, отвечай. Можно словами – но потише.

– Я, сержант, за всю жизнь голоса не повышала, ни единого раза.

– Мертвоголов.

– Что с ним такое?

– Для начала – почему он вроде девочки.

– Он, сержант, принц. Какого-то там племени из Семи Городов. Причем наследный…

– Тогда что он тут-то делает, во имя Худа?

Она пожала плечами.

– Его отправили оттуда, чтоб опыта поднабраться. К нам сюда. Мир повидать и все такое.

Суровый Глаз оскалил кривые зубы.

– Бьюсь об заклад, он теперь жалеет.

– С чего бы? – удивилась Смекалка. – До сих пор, во всяком случае, не жалел.

– Но вырос-то он в неге и роскоши?

– Надо полагать.

– Тогда откуда у него эта дурацкая кличка?

Смекалка сощурилась на сержанта.

– А вы, сержант, прошу прощения, где со своим взводом были-то? Я про траншею.

Он бросил на нее злобный взгляд.

– А какая тебе разница?

– Вы ж его там не могли не заметить. Я про Мертвоголова. Очень уж он высоко прыгает. Глотки на’рукам он из всех нас один резал. Я ж говорю, прыгает высоко. Восемь отметок-то у него на левом запястье видели?

– Подпалины эти?

– Так точно. По одной на каждого на’рука, которому он лично глотку перерезал.

– То есть еще и враль, – хмыкнул Суровый Глаз. – Я так и думал.

– Так ведь он, сержант, им счета не вел. И никогда не ведет. Восемь – это те, которых мы собственными глазами видели, ну, то есть, если кто вообще что-то видел. Мы потом все это обсудили, сравнили, кто что разглядел, и все такое. Восемь. Мы ему сказали, он и выжег отметки себе на запястье. Когда мы спросили, скольким он кишки выпустил, он сказал, что не знает. Скольким поджилки подрубил, тоже не знает. Тут мы ничего решить не смогли, но их уж точно куда больше, чем те восемь. Но когда мы увидели, что он себя прижигает, то решили ничего уже ему не говорить, а то от него один сплошной ожог бы остался. Учитывая, какой он красавчик, было бы очень обидно.

Тут она замолчала, чтобы перевести дух. В битве она сломала себе три или четыре ребра, так что разговаривать было больно. Даже больней, чем просто дышать, а дышать тоже было не слишком приятно. Но говорить все равно хуже. Столько слов за один раз она с самой битвы не произносила.

– Значит, Молния, Поденка, и ты, – сказал Суровый Глаз. – И все трое – тяжи.

– Так точно, сержант.

– Возвращайся в строй, Смекалка.

Она ослепительно ему улыбнулась – похоже, несколько ошеломив, – и отстала, позволив себя обогнать сперва однорукому капралу Ребро, глянувшему на нее с чем-то вроде подозрения, потом Молнии и Мертвоголову, и наконец снова оказалась рядом с Поденкой.

– Ну и как? – спросила та.

– Не угадала ты, – ответила Смекалка с глубочайшим удовлетворением.

– Насчет чего?

– Ха. У него только шесть вопросов было.

Суровый Глаз тем временем продолжал оглядываться на свой взвод.

– А теперь ему кто нужен? – озадачилась Поденка.

Тут сержант ткнул пальцем в Мертвоголова.

– Солдат, если я увижу от тебя еще хоть один воздушный поцелуй, я тебе кишки на шею намотаю, Худ тебя дери!

– Вон оно что, – пробормотала Смекалка.

Поденка кивнула.

– Прынц-то наш, похоже, не промах.

Вал расслышал за спиной завывающий хохот и шумно выдохнул.

– Слыхал, Баведикт? Скрип им хорошенько задал перцу – я так и думал.

Летерийский алхимик снова потянул вола за поводья.

– Увы, командир, я даже не знаю, о чем вы сейчас.

– Ручаюсь, он задвинул им старую добрую речь про ходячих мертвецов. Это все равно что кандалы на них рассечь. Знаешь, как-то вечером Дуджек Однорукий лично заявился в лагерь «Мостожогов». Мы тогда в Крепи работали, над тоннелями – я за всю свою жизнь столько камней не ворочал. Ну так вот, заявился он и сказал нам то, что мы и так уже знали. – Вал стянул с головы обгорелую кожаную шапочку и поскреб свежевыбритый скальп. – Что мы, дескать, ходячие мертвецы. И ушел. А нас оставил решать, что мы по этому поводу делать собираемся.

– И что же вы сделали?

Вал снова натянул шапочку.

– Ну, большей частью, собственно, умерли. Еще до того, как представился шанс что-то сделать. Но Скворец этого так оставлять не собирался. А Быстрому Бену с Каламом, боги, так и просто не терпелось начать резню. Когда ты ходячий мертвец, терять-то уже нечего.

– Должен признаться, командир, мне не очень-то понравилось бы, если б меня так называли.

– Что, аж похолодел весь?

– Сэр, я всегда ценил ваше остроумие, – возразил Баведикт, – но вот именно всему похолодеть мне бы как раз не слишком хотелось, если вы меня понимаете.

– В таком случае – выше нос. Потом, что там Скрип своим Охотникам говорит, – это его дело. К нам, «Мостожогам», оно не относится…

– Надо полагать, потому, что «Мостожоги» – ходячие мертвецы еще с Крепи.

Вал хлопнул его по спине.

– Именно так. В этот клуб кого только ни принимают, никакого эксклюзива.

– Сэр, – набрался смелости Баведикт, – вы ж не далее как сегодня днем жаловались, дескать, старый друг от вас отвернулся? Что вы прокаженным себя чувствуете…

– Когда ты покойник, с этим легче. Я имею в виду – для него. Он может убрать меня в сторонку, на какую-нибудь дальнюю полочку у себя в голове, да там и оставить. – Вал беззаботно махнул рукой. – Я это понимаю. Всегда понимал. Вот только не нравится мне оно. Обидно. Ну, то есть я ведь вернулся. Это все видят. Скрип радоваться должен. И Быстрый Бен тоже – ну, ты сам видел, что он устроил во время битвы, прежде чем исчезнуть. Будто Тайшренн какой. Когда мы в следующий раз встретимся, у меня найдется, что ему сказать с глазу на глаз.