– Я рад и за тебя и за государя, – сказал Шереметев. – Никон вон чего натворил своими советами. Война войну погоняет. Никону бы на тройке скакать, а он патриаршествовал. Сам Господь, видно, свел его со святого престола. Мы, бояре сереброголовые, тоже для советов не больно годимся… Иное время на дворе. Да и мало нас осталось. Борис Иванович, как зима на порог, – хворает, брат его Глеб – в Казань едет на воеводство. Государю ученые люди надобны.

Василий Петрович взял со стола книгу, открыл заложенное место.

– «Полагаю же, что всякий имеющий ум признает первым для нас благом ученость… В науках мы заимствовали исследования и умозрения, но отринули все то, что ведет к демонам, к заблуждению и во глубину погибели… Посему не должно унижать ученость, как рассуждают о сем некоторые, а, напротив того, надобно признать глупцами и невеждами тех, которые, держась такого мнения, желали бы всех видеть подобными себе, чтобы… избежать обличения в невежестве». Так говорит великий отец и учитель церкви святой Григорий Богослов.

– Грешен, не читал! – посокрушался Афанасий Лаврентьевич, бережно беря книгу и ласково переворачивая листы. – Мало нынче приходится читать. Скачу, людей гоню, одних спасаю, на других иду с ружьями, с саблями… А когда опамятуюсь – тьма перед глазами. Думаю о Боге, о свете, а вижу бездну. Непознаваем Бог, ибо он выше всего и над всем. Умом и наукой его не познать, а чтобы познать, есть один путь смиренного неведенья… Вот так помучусь-помучусь и отступлю… Молиться надобно, молиться и плакать.

– Неведеньем к Непознаваемому? – задумался Шереметев. – Гораздо умен ты, Афанасий Лаврентьевич! Мне такое и в ум не пришло… Про неведенье, впрочем, душой догадывался. Согрешил я, было дело, перед попом Аввакумом, он еще попом был тогда, сибирский страдалец. Ревнуя о Боге, побил он скоморохов, медведей у них отнял и в лес отпустил… В речку я его тогда приказал бросить, в Волгу. И не столько осерчал за скоморохов, сколько за Матвея моего. Матвей бороду и усы брил. По молодости. Я говорю Аввакуму: «Благослови сына!» А он – ни в какую! Да еще и вскипел: «Бритобрадец! Блудолюбивый образ!» Не благословил… А благословил бы, может, и миновала бы Матвея его злая доля. Не посмеялся бы я, всесильный воевода, над человеком, у которого всего оружия – крест в руке да Бог в уме, все иначе было бы. Вот я о чем теперь думаю. И плачу. И о другом, о многом… каюсь и плачу.

В Москве о Боге любят говорить, но еще более – о причастных к Богу.

Воротился Афанасий Лаврентьевич от Шереметева, а его ждут. Боярин Никита Зюзин пожаловал, вот уже два часа сидит в прихожей.

Нащокин смутился:

– Помилуй, Никита Алексеевич, не ведал, что у меня гость!

– Это званый тяжел, незваный легок.

– Честь да место, Никита Алексеевич! Господь над нами – садись под святые.

Осанка и дородство Зюзина были боярскими, а глаза искательные, как у приживалы.

– Приехал поздравить тебя с приездом, Афанасий Лаврентьевич. Нынче у меня банный день. Так я в полбани и мылся и парился. К тебе поспешал.

Афанасий Лаврентьевич удивился, но вида не подал и что да почему не спрашивал.

Пока прислуга собирала на стол, занимал гостя, показывая книгу, только что подаренную Василием Петровичем Шереметевым. «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей». Книга была издана лет десять тому назад, добротно, с рисунками, показывающими приемы владения оружием.

Зюзин польстил Афанасию Лаврентьевичу:

– Тебе такая книга нынче очень надобна. Ты у нас воевода победоносный.

– Невелики мои победы, Никита Алексеевич, ты сам это хорошо знаешь. Служу великому государю, сколько сил и ума во мне есть, уповая на Господа Бога.

– Ах, боюсь я Бога, боюсь! – ухватился за слово Зюзин, направляя разговор в нужное ему русло. – Ради этого страха и пришел к тебе. Слышал, какое дело-то у нас затевается?

– Какое же?

– Собор о Никоне царь скликает. Птицы-то уж все припорхнули, ждут указа начинать, а покуда пишут сказки, каждый свою, о Никоне-батюшке, почему святейший престол покинул. Я иные сказки читал. Новгородский митрополит Макарий от всего отнекивается, не знаю да не ведаю, а казанский, Лаврентий, тот просит царя, чтоб призвал на собор святейшего, пусть сам все и объяснит. Ростовский митрополит Иона приехал, сарский Питирим… Греков собралось немало – митрополит Михаил, митрополит Парфений. Михаил не знаю откуда, а Парфений из Фив. Нектарий – архиепископ паганиатский, Кирилл – андросский. Боюсь греха, Афанасий Лаврентьевич. Как бы впрямь не низвергли бы святейшего из патриарха. Никон крут, да велик! Выберут ведь мягонького, чтоб по себе. Я письмо принес.

– Письмо?!

– Для прочтения. От великого господина письмо. Аз недостойный потревожил его святейшество посланием, а он и ответил.

«Сегодня это уже второе письмо, не для моих глаз написанное», – озадаченно подумал Нащокин и спросил с неприязнью:

– Разве святейший своих писем обратно не требует?

– Требует, да не все. Как и милостивый государь наш. Меня, малого человека, тоже письмом наградил. Это когда я в Путивле воеводствовал… – И, говоря о царском послании, вложил в руки Нащокина письмо опального патриарха.

«Вы о нас печалитесь, – писал Никон, – но мы милостью Божиею не стужаем о тех колесницах житие возносящая и низносящая. Мы радуемся о покое своем и нисколько не печальны… Когда вера евангельская начала сиять, тогда и архиерейская честь изменилась. И здесь, в Москве, невинного патриарха отставили, Ермогена возвели при жизни старого, и сколько зла сделалось! Твоему благородию известно, что все архиереи нашего рукоположения, но немногие по благословению нашему служат Господу, но неблагословенный чем разнится от отлученного, а нам первообразных много, вот их реестр: Иоанн Златоуст, Афанасий Великий, Василий Великий, из здешних Филипп-митрополит…»

– Спаси, ради всех нас, нашего патриарха! – Сложа ладони на груди, Зюзин глядел на Афанасия Лаврентьевича и заискивая, и заранее ожидая отказа, а потому еще и недоверчиво и зло. – Мне, Афанасий Лаврентьевич, пойти больше не к кому. Бухнулся бы в ножки великому государю, да он слушать не станет. Давно меня в сплетники произвел. Я, может, и впрямь сплетник, но один из всей Думы от патриарха не отвернулся. Когда Никон был в великой силе, все жаждали его дружбы, да он лесть с корыстью прочь от себя гнал.

Афанасий Лаврентьевич уже и нахмурился, чтобы сказать нечто веское, умное, но Зюзин его опередил:

– Ты погоди-погоди! Слово не воробей… По себе знаю, не то скажешь, а взять слово назад – вроде бы себя умалить. Мне святейший потому дорог, что он – воистину всем отец, и государю – отец. Он хоть и крутоват, да во всех своих делах являет величие. Без него, отца, и патриаршество умалится, и само царство наше, все мы обмельчаем… Попомни мое слово! А теперь говори.

Афанасий Лаврентьевич сказал без двоедушия:

– Я боюсь того же, Никита Алексеевич. Патриарх Никон пекся о величии государства в веках. Он из тех людей, кому дано вершить судьбами царств и народов. Но я-то, думный дворянинишко, что я могу поделать? Цари слышат не то, что им говорят, а то, чего желают слышать. О Никоне с великим государем мне говорить неприлично, если бы я и дерзнул завести речь об этом наитайнейшем деле, – остановят.