моей. Пушкин пил не чай с ромом, а ром с несколькими ложечками чая, и видя, что я вовсе рома не пью, постоянно угощал меня кахетинским вином. После обеда у Граббе подали огромные чубуки хозяину дома и мне. Всем другим гостям, как видно, курить не дозволялось. У Граббе была огромная собака, которая всех дичилась, но ко мне с первого моего посещения постоянно ласкалась, чему Граббе очень удивлялся.

[А. И. Дельвиг. «Мои воспоминания». Москва, 1913 г., т. I, стр. 296–297]

* * *

(В 1840 г.) я, еще совсем молодым человеком, участвовал в осенней экспедиции в Чечне и провел потом зиму в Ставрополе, и тут и там в обществе, где вращался наш незабвенный поэт. Редкий день в зиму 1840–1841 г.[490] мы не встречались в обществе. Чаще всего сходились у барона Ипп. Ал. Вревского, тогда капитана генерального штаба, у которого, приезжая из под город – ней деревни, где служил в батарее, там расположенной, останавливался. Там, т. е. в Ставрополе, в ту зиму собралась, что называется, la fine fleur молодежи[491]. Кроме Лермонтова там зимовали: гр. Карл Ламберт, Дм. Столыпин (Mongo[492]), Сергей Трубецкой, генерального штаба: Н. И. Вольф, Л. В. Россильон, Д. С. Бибиков, затем Л. С. Пушкин[493], Р. Н. Дорохов и некоторые другие[494], (которых не вспомню. Увы, всех названных пережил я. Вот это общество раза два в неделю собиралось у барона Вревского. Когда же случалось приезжать из Прочного Окопа (крепость на Кубани) рядовому Михаилу Александровичу Назимову (декабрист, ныне живущий в городе Пскове), то кружок особенно оживлялся. Несмотря на скромность свою, М. А. как-то само собой выдвигался на почетное место, и всё, что им говорилось, бывало выслушиваемо без прерывов и шалостей, в которые чаще других вдавался М. Ю. Никогда я не замечал, чтобы в разговоре с М. А. Назимовым, а также с И. А. Вревским Лермонтов позволял себе обычный свой тон persiflage’а[495]. Не то бывало со мной. Как младший, юнейший в этой избранной среде, он школьничал со мной до пределов возможного; а когда замечал, что теряю терпение (что, впрочем, недолго заставляло себя ждать), он бывало ласковым словом, добрым взглядом или поцелуем тотчас уймет мой пыл.

[А. Есаков. «Русская Старина», № 2, 1885 г., стр. 474]

* * *

В конце 1840 и в начале 1841 года Тенгинский пехотный полк стоял в крепости Анапе[496], местности отдаленной и скучной. Офицеры полка по вечерам собирались по очереди у полкового и баталионных командиров, доктора и некоторых местных властей, толковали о злобе дня и событиях времени, играли в карты, закусывали, а в иные дни даже и плясали. На одном из таких вечеров, где царила смертельная скука переливания из пустого в порожнее, речь зашла о каком-то ученом кардинале, который мог решать в уме самые сложные математические задачи.

– Что вы скажете на это, Лермонтов? – обратился к нему один из почтенных баталионеров, старик с Георгием, пользовавшийся всеобщей любовью за свою простоту и доброту, – говорят, что вы тоже хороший математик.

– Ничего тут удивительного нет, – отвечал с саркастическою улыбкою поэт, – я тоже могу представить вам, если хотите, весьма замечательный опыт математических вычислений.

– Сделайте одолжение.

– Задумайте какую угодно цифру, и я с помощью простых арифметических действий, которые вы будете проверять вместе со мною, определю эту цифру.

– Ну что же, попробуем, – рассмеялся старик, очевидно, сомневавшийся: – но как велика должна быть задуманная цифра?

– А это безразлично. Но в первый раз, для скорости вычисления, ограничьтесь числом из двух цифр.

– Хорошо, я задумал, – сказал баталионер, подмигнув стоявшим вокруг офицерам, и для подтверждения впоследствии, на случай неточности исчисления, сообщил задуманную цифру сидевшей рядом с ним даме.

– Благоволите прибавить к ней, – начал Лермонтов, – еще 25, и считайте мысленно или посредством записи.

Старик попросил карандаш и стал записывать на бумажке.

– Теперь не угодно ли прибавить еще 125.

Старик прибавил.

– Засим вычтите 37.

Старик вычел.

– Еще вычтите ту сумму, которую вы определили в уме.

Старик вычел.

– Теперь остаток умножьте на 5.

Старик умножил.

– Засим полученную сумму разделите на 2.

Старик разделил.

– Теперь посмотрим, что у вас должно получиться… кажется, если не ошибаюсь, цифра 282½?…

Баталионер даже привскочил, так поразила его точность вычисления.

– Да, совершенно верно: 282½• я задумал цифру 50. И он снова проверил: 50 + 25 + 125 – 37–50 х 5: 2, действительно остается 282½… — Фу, черт побери!.. Да вы уж не колдун ли?

– Колдун – не колдун, а математике учился, – улыбнулся Лермонтов.

– Но позвольте… – старик видимо сомневался, не подсмотрел ли математик его цифры, когда он производил вычисления. – Нельзя ли повторить?

– Извольте.

Старик записал задуманную цифру, никому не показав, положил под подсвечник и стал считать в уме даваемые поэтом цифры. И на этот раз цифра остатка была угадана. Все заинтересовались. Старик только развел руками. Хозяйка дома попросила повторить еще раз опыт, и еще раз опыт удался.

По крепости пошел говор. Где бы поэт ни показался, к нему стали обращаться с просьбами угадать задуманную цифру. Несколько раз он исполнял эти просьбы, но, наконец, ему надоело, и он через несколько дней тоже на одном из вечеров открыл секрет, состоявший в том, чтобы заставить задумавшего известное число, какое бы оно ни было, вычесть из суммы, увеличенной прибавлением нескольких цифр, и затем считать только даваемые цифры, например:

х + 100 + 206 + 310–500 – х: 2 × 3 = 174.

Теперь это знает каждый школьник, а в то время и в образованном обществе считалось чуть ли не черной магией.

[Е. И. фон Майдель в передаче П. К. Мартьянова.

«Дела и люди века», т. I, стр. 152–154]

* * *

Ко времени второго пребывания поэта в этой стране войны и величественной природы относятся лучшие и самые зрелые его произведения. Поразительным скачком он вдруг самого себя превосходит и его дивные стихи, его великие и глубокие мысли 1840 года как будто не принадлежат молодому человеку, пробовавшему свои силы в предшествовавшем году; тут уже находишь более правды и добросовестности в отношении к самому себе; он с собою более знакомился и себя лучше понимает; маленькое тщеславие исчезает, и если он сожалеет о свете, то только в смысле воспоминаний об оставленных там привязанностях.

[Перевод из французского письма Е. П. Ростопчиной к А. Дюма. «Le Caucase. Nouvelles impressions de voyage par Alex. Dumas». II, Leipzig. 1859, pp. 258–259]

* * *

На Кавказе,