— Знаешь, я думаю, тебе лучше посоветоваться с моей невесткой, Катариной Уэллвуд. Она страстно желает задавать балы и покупать наряды для Гризельды, а Гризельда зарывается в книги и говорит, что хочет учиться в университете. Гризельда и Дороти — гадкие девчонки. Они не захотят участвовать в подготовке бала. Но Катарина будет в своей стихии… она будет просто счастлива…

Катарина пришла в восторг. Она обсуждала с Проспером угощение и цветы. Она рекомендовала портных и обувные магазины. Гризельда сломалась и позволила снять с себя мерку для нового, взрослого, нарядного платья. Дороти должна была получить первое настоящее вечернее платье, а Флоренция — первое взрослое бальное. Они ощущали себя принцессами из сказки — как будто им вручили волшебный желудь или орех, они раскололи его, и оттуда выплыла красота.

Платье Флоренции было из темно-розового шелка, покрытого белым кружевом, с шелковой розой у низкого выреза и кружевными рукавами до локтей. Платье Гризельды — из травянисто-зеленого набивного шелка, по которому плыли белые и золотые цветы — ландыши, бледные первоцветы, колокольчики.

Проспер Кейн хотел бы подарить Имогене бальное платье — элегантное, модное, с красивым силуэтом. Но понимал, что это неуместно. Он поручил Флоренции выспросить у Имогены, что она хотела бы надеть. Он пригласил на бал Бенедикта Фладда, Серафиту и Помону и нашел им место, где остановиться: недалеко от Музея, в доме отставного сержант-майора и его жены. Флоренция передала отцу слова Имогены: в Пэрчейз-хаузе огромный запас шелка и льна с красивейшими вышивками, все это сложено в тюки и спрятано. Она сказала, что они обе могут туда поехать, выбрать что-нибудь подходящее и привезти в город, а портниха Катарины перешьет эти наряды во что-то менее средневековое и более современное. Флоренция спросила Имогену:

— А Помона?

— Наденет, что мама даст, — ответила Имогена. — Она в любом платье хороша. И, кажется, не обращает внимания на такие вещи.

В Пэрчейз-хаузе царил беспорядок сверх обычного. Элси куда-то подевалась, а у Бенедикта с Филипом только что погибла при обжиге полная печь фарфоровых ваз. Серафита была вялой и бледной, а Помона сожгла на гриле какую-то рыбу и вареные овощи.

Имогена повела Флоренцию в запертую комнату, где в пыльных кожаных сундуках лежали груды сложенной материи и едва ношенных платьев. Помона прокралась за ними и встала с круглыми глазами на пороге — наполовину в комнате, наполовину снаружи. Флоренция заметила, что сестрам, кажется, нечего сказать друг другу. Имогена, решительная и находчивая, рассматривала платья, встряхивала, расправляя складки. Она отыскала нужное платье — из темно-зеленого рубчатого шелка, расшитое розовыми и белыми маргаритками. Фасон напоминал средневековые одеяния — высокая талия, небольшой трен.

— Из этого можно что-то сделать, — сказала она. — И оно будет хорошо смотреться в «зеленой столовой» с панелями Берн-Джонса и обоями Морриса. Оно в том же стиле.

Флоренция, а не Имогена, спросила Помону, что она собирается надеть на бал и не могут ли они ей чем-нибудь помочь.

Помона безо всякого выражения ответила, что ее мать всю жизнь провела за шитьем, это ее профессия, и она что-нибудь придумает, как всегда. Лицо Помоны было прекрасно, а голос едва слышен.

— А где же Элси? — спросила Флоренция.

— Она уехала рожать ребенка. Она вернется, они обо всем договорились.

Это как-то не располагало к вопросам. Флоренция как бы между делом спросила, не собирается ли Помона тоже приехать и поступить в Школу искусств, и заметила, что этот вопрос расстроил обеих сестер, но по-разному. Они переглянулись. Помона ответила, что вряд ли — она нужна дома. Она опустила голову, разглядывая пыльные половицы. Имогена сказала, что им пора — нужно ехать обратно в Лондон, прямо сейчас.

В поезде она вдруг сказала Флоренции:

— Как бы я хотела никогда больше туда не возвращаться!

— Почему? — осторожно спросила Флоренция.

— Там все такое нелепое и безнадежное, что просто невыносимо. Это дом без надежды. Конечно, в горшках бывает какая-то надежда, если печь для обжига не рухнет. Но… но… я так благодарна тебе и твоему отцу, у меня даже слов нет.

Флоренция не посмела спросить, что думает Имогена по поводу ребенка Элси и кто может быть его отцом. Она, сама не зная почему, также не осмелилась задать вопрос о будущем Помоны. Они вернулись в дом в Южном Кенсингтоне, где ждал восхитительный ужин и серьезные, скрытные молодые люди.

Виолетта сказала, что сама сошьет платье для Дороти. Хамфри велели привезти из Лондона модные журналы, и Виолетта рассмотрела фотографии и рисунки. Она сказала, что Дороти не пойдут девичьи цвета — она красивая, но не хорошенькая. Может быть, темно-розовый или темно-синий. Например, переливчатая таффета с блеском. Темно-синяя, как полночное небо, сказала Виолетта и потащила Дороти в Лондон, так как ко взрослому платью нужен был какой-никакой корсет, придающий форму телу. В этом году все во всех магазинах было кружевное. У Виолетты появилась идея — сшить кружевной жакет, не из ярко-белого кружева, а из какого-нибудь приглушенного, может быть — серебристого, с короткими рукавами и стоячим воротничком, который будет виден, если Дороти уложит волосы в прическу.

И поход в магазины, и последующие сеансы примерок с подкалыванием булавками утомили и напугали Дороти. До того, как Гедда сделала свое открытие, Дороти либо совсем не думала о навязчивой материнской заботе Виолетты, либо считала ее достойной жалости. Виолетта была незамужней тетушкой, которая трудилась для того, чтобы Олив могла творить. Поэтому было естественно, что Виолетта постоянно подчеркивала свою любовь, постоянно требовала, чтобы дети платили ей взаимностью, чтобы любили ее, чтобы испытывали благодарность за то, что она посвятила им жизнь.

Но теперь Дороти по-другому смотрела на Виолетту и по-другому ощущала ее. Виолетта ползала на коленях у ног Дороти, плотно сжав губы с веером булавок, худыми руками обдергивая юбку или крутя и подкалывая что-то на талии. Дороти смотрела вниз, на туго стянутые на черепе волосы, собранные в узел, на тонкую шею. Действительно, тело Виолетты больше походило на будущее тело Дороти, чем щедрые объемы Олив. Дороти, которая собиралась стать врачом — которой приходилось постоянно напоминать себе о том, что она собирается стать врачом, ибо, кажется, все окружающие упорно игнорировали ее планы, — позаботилась досконально выяснить, откуда берутся дети. Она вскрывала мертвых беременных крыс, набитых крохотными розовыми слепыми спящими фасолинками. Она заглядывала в учебник для акушерок, где пухленький доношенный младенец свернулся в схематической матке, засунув макушку в тазовую полость; пуповина, сворачиваясь кольцами, плавала в околоплодной жидкости. Дороти не стала воображать подобное существо внутри себя или себя, беспомощно ждущую, когда Олив вытолкнет ее прочь через это место. Но сейчас, пока Виолетта суетилась вокруг Дороти и восторгалась ею, Дороти невольно представила себе Дороти-марионетку, не то уютно лежащую, не то сдавленную внутри плоского живота Виолетты. Дороти не почувствовала прилива дочерней любви. Она почувствовала, что ее отвергли. Она стояла в жестком шелесте полуночно-синего шелка и задавалась вопросом: а что случилось с младенцем, в грядущем рождении которого была непоколебимо уверена Гедда? Виолетта была плоской, как доска. Не толще обычного. Вот если бы оказалось, что Гедда ошиблась или соврала! Но Дороти решила, что это вряд ли возможно. Гедда верила тому, что говорила, и ее слова были убедительны. Либо Виолетта ошиблась относительно своего положения, либо хотела расстроить Хамфри, либо что-то сделала, чтобы избавиться от этого нежеланного ребенка. Последнее казалось наиболее вероятным. И все же вот она — с полным ртом булавок, тощая, бесполая, одобрительно хмыкает, глядя на талию Дороти: корсет кое-что стянул, кое-что приподнял, и впервые в жизни у Дороти появилась небольшая, но красивая грудь.