— Иди пригласи Помону. Кажется, никто не хочет с ней танцевать, и она совсем приуныла. Это будет добрый поступок.

Том отправился к поникшей Помоне. На ней было плохо подогнанное белое платье с роскошной вышивкой — широким бордюром из яблоневых ветвей и полосками яблоневого цвета по талии, вороту и рукавам.

Чарльз спросил Дороти, весело ли ей. Он сказал, что она замечательно выглядит. Он хорошо танцевал — стараниями матери, Дороти подстраивалась под его движения, и они бодро кружились по залу.

— О чем ты думаешь? — спросил Чарльз через пять минут.

— Хочешь знать правду?

— Я всегда хочу знать правду. Какой смысл врать. О чем ты думаешь?

— Я скажу, если ты тоже скажешь.

— Идет.

— Я думала о том, что так и не научилась решать квадратные уравнения, и никогда не научусь, если ты так и будешь забирать мистера Зюскинда в Германию для расширения кругозора каждый раз, когда я уже что-то начинаю понимать. И из-за этого я никогда не сдам экзамены и никогда не стану доктором.

— Какая неромантичная мысль. Он не единственный учитель на свете.

— Он понимает, что именно мне непонятно.

Воцарилось тягучее молчание.

— Ты так и не сказал, о чем ты сам думаешь.

— Как ни странно, дорогая кузина, почти о том же. Я думал, как хорошо сейчас в Мюнхене, и как я втайне ходил там в кабаре, и если бы моя матушка знала об этом, ее бы хватил удар. Видишь, я честно ответил.

— Ну хорошо, хоть мы начали разговаривать. А что хорошего в кабаре?

Чарльз объяснил, что они очень авангардные. И там сильно накурено. И иногда полиция устраивает облавы. Он сказал, что Зюскинд нужен ему в качестве синхронного переводчика.

— Ах, — сказала Дороти, которой было одновременно смешно и дико обидно, — он тебе совсем не так сильно нужен, как мне. Ты собака на сене.

Ручка Помоны, лежавшая в руке Тома, была ледяной и никак не согревалась. Том жалел Помону, и это было ему полезно. Она молчала. Он смотрел на ее густые волосы, к которым были приколоты вышитые цветы. Он сказал, что, должно быть, замечательно жить в таком волшебном месте, как болото Денге.

В некотором смысле да, согласилась Помона.

Том напирал:

— Наверно, ты теперь скучаешь без Имогены?

Помона слабеньким голоском ответила, что Имогена ни при чем и что в доме стало не очень приятно, когда Элси уехала.

Об отъезде Элси Том слышал впервые. Он спросил, куда она поехала, и Помона сообщила едва слышным шепотом, что Элси уехала рожать ребенка, и вернется, когда он родится, и что это никого особенно не обрадовало — ни маму, ни Филипа, ни, конечно, папу.

Снова воцарилось молчание, пока Том лихорадочно соображал, что ответить. Он не собирался спрашивать про ребенка — ни за что на свете. Он повторил, что место, где они живут, — волшебное, и услышал банальность собственных слов.

Помона ответила:

— Со стороны — да. Я чувствую, что мы все заколдованы. Ну знаешь, как в сказке, когда все заросло колючими кустами. Мы плетемся в сад, а потом обратно на кухню. Мы шьем. Это часть проклятия. Если мы не будем шить, случится что-то страшное.

В устах Дороти это прозвучало бы шуткой. Но голос Помоны был дружелюбным и монотонным.

— Ну, я думаю, ты всегда можешь пойти в Колледж искусств, как Имогена, верно?

— И шить? Вряд ли. Я думаю, меня не отпустят учиться. А ты пойдешь в колледж?

— Я об этом думаю, — уклончиво ответил Том.

Они трусили по залу, танцуя ни хорошо, ни плохо. Том сказал:

— Кроме шитья, должно же быть еще что-то.

— Горшки, — ответила Помона. — Есть еще горшки.

Том хотел глупо сказать, что в крайнем случае она может уехать из дома и выйти замуж, но что-то ему помешало. Он чувствовал, что Помона как будто не от мира сего, но порой он думал так и про себя. Может быть, ее мир, как и его, существует где-то в другом месте. Он хотел убраться от нее подальше, но из-за этого тут же пожалел ее и в результате попросил у нее еще и следующий танец.

Джеральд получал удовольствие от бала, вопреки собственным ожиданиям. Ему была приятна работа тела, совершаемая в танце, а танцевать Джеральд умел — научился еще маленьким мальчиком на воскресных занятиях. В Кингз-колледже ему танцевать не случалось. Он разглядывал молодых женщин, чтобы понять, кто из них будет самой удачной партнершей с этой точки зрения. Лучше всех танцевала Гризельда Уэллвуд — она двигалась элегантно, почти как совершенная механическая кукла. Но ее бальная книжечка, разрисованная ландышами, была почти полна. Джеральд занял что мог из оставшихся у Гризельды свободных танцев и вернулся к Флоренции Кейн. У той в книжечке было больше свободного места, так как она отдала Геранту не все танцы, какие он хотел. С точки зрения Джеральда, она была на втором месте: ее танцевальные па были менее совершенны, но в то же время не столь заученны. Потанцевав с обеими девушками, Джеральд решил, что Флоренция лучше чувствует партнера и ловчее следует изобретаемым им вариациям танцевальных фигур. Поначалу его раздражали, как он решил, нудные попытки Флоренции поддерживать разговор, который был бы ему интересен. Она поговорила о танцах в романах Джейн Остин, а потом перешла на Шекспира и Данте. Далеко не сразу, между шагом на месте и внезапными поворотами, до Джеральда дошло, что она говорит неглупые вещи, даже остроумные, о Шекспире и Данте, несмотря на то, что подобные разговоры совершенно не подходили для ужина с танцами. Это его позабавило. Он что-то ответил и снова закружил ее. И у Проспера, и у Джулиана румянец Флоренции вызвал раздражение, граничащее с яростью. Они были слишком далеко, чтобы видеть, что у нее дрожат колени, и только она одна знала, что творится у нее внутри, под прикрытием струящейся юбки, пока она сама раскачивается в такт музыке.

Когда в танцах наступил перерыв на ужин, прибыл запоздалый гость. Молодежь отправилась в буфетную за тарелками и стаканами и вернулась в центральный зал ресторана, чтобы поесть за небольшими, но тяжелыми столиками из декоративного литья, с серыми мраморными крышками, тоже обрамленными литьем. Стены ресторанного коридора украшали барельефы с изображениями абстрактных мастеровых, олицетворяющих «промышленные науки и искусства», и реальных людей. Аркрайт, изобретающий ткацкий станок, Палисси, вынимающий обожженные сосуды из печи. Том указал на них Помоне, к которой каким-то образом оказался привязанным окончательно. При виде Палисси она вздрогнула и сказала:

— Это Палисси. Видишь, мне никуда не уйти от шитья и горшков.

Том ничего не знал о Палисси и только заметил, что он с виду не злой. Помона ответила, что, может, и так — для людей, которые интересуются горшками.

Геранту удалось стать спутником Флоренции на время ужина, поскольку Джеральд умудрился на это время оккупировать бальную книжечку Гризельды. Герант расшифровал надпись на фарфоровой картине в буфетной и прочитал вслух нарочито неестественным голосом: «Ах май, ах май, веселый май, веселый месяц май».