– Уж и не знаю, как мне запомнить их всех поименно! – шепнула королева Моргейне. – Может, мне просто-напросто звать их всех «госпожа моя», надеясь, что они не поймут, в чем дело?

И Моргейна, на миг забыв о неприязни и подстраиваясь под шутливый тон собеседницы, прошептала в ответ:

– В титуле Верховной королевы есть свои преимущества, госпожа: никто и никогда не дерзнет задать тебе вопрос «почему?» Что бы ты ни сделала, тебя лишь одобрят! А если и не одобрят, так вслух ничего не скажут!

Гвенвифар сдержанно хихикнула:

– Но ты, Моргейна, непременно зови меня по имени, а никакой не «госпожой». Когда ты произносишь «госпожа», я поневоле оглядываюсь в поисках какой-нибудь дородной престарелой дамы вроде достойной Флавиллы или супруги короля Пелинора!

Наконец пир начался. На сей раз Моргейна ела с большим аппетитом, нежели на Артуровой коронации. Усевшись между Гвенвифар и Игрейной, она охотно воздавала должное обильному угощению; воздержание Авалона осталось где-то в далеком прошлом. Она даже отведала мяса, хотя и без удовольствия; а поскольку на столе воды не было, а пиво предназначалось главным образом для слуг, она пила вино, вызывающее у нее лишь отвращение. Голова у нее слегка пошла кругом, хотя и не так, как от подобных жидкому пламени ячменных напитков при оркнейском дворе; их Моргейна терпеть не могла и в рот не брала вовсе.

Спустя некоторое время Кевин вышел вперед и заиграл; и разговоры стихли. Моргейна, не слышавшая хорошего арфиста с тех пор, как покинула Авалон, жадно внимала музыке, забывая о прошлом. Нежданно-негаданно она затосковала о Вивиане. И даже когда Моргейна подняла глаза и глянула на Ланселета, – как любимейший из Артуровых соратников, он сидел ближе к королю, нежели все прочие, даже Гавейн, его наследник, и ел с одного с ним блюда, – в мыслях ее он был лишь товарищем ее детства, проведенного на Озере.

«Вивиана, а не Игрейна, – вот кто моя настоящая мать; это ее я звала…» Молодая женщина потупилась и заморгала, борясь со слезами, проливать которые давно разучилась.

Музыка смолкла, и в наступившей тишине раздался звучный голос Кевина:

– У нас здесь есть еще один музыкант, – промолвил он. – Не согласится ли леди Моргейна спеть для гостей?

«Откуда он только узнал, как исстрадалась я по своей арфе?» – подивилась про себя молодая женщина.

– Для меня, сэр, сыграть на твоей арфе – в удовольствие. Да только инструмента столь совершенного я вот уже много лет в руки не брала; но лишь кустарное его подобие при Лотовом дворе.

– Как, сестра моя станет петь, точно наемная музыкантша, для всех собравшихся? – недовольно промолвил Артур.

«Кевин явно оскорбился, что и неудивительно», – подумала про себя Моргейна. Задохнувшись от гнева, она поднялась со своего места со словами:

– То, до чего снизошел лучший арфист Авалона, я сочту для себя честью! Своею музыкой бард угождает богам, и никому другому!

Молодая женщина взяла арфу из его рук и уселась на скамью. Этот инструмент был заметно крупнее ее собственного, и в первое мгновение руки ее неловко нащупывали нужные струны, но вот она уловила гамму, и пальцы запорхали более уверенно. Моргейна заиграла одну из тех северных песен, что слышала при дворе Лота. Теперь она порадовалась, что пила вино: крепкий напиток прочистил ей горло, и голос ее, глубокий и нежный, вернулся к ней во всей своей полнозвучной силе, хотя вплоть до сего момента Моргейна о том и не подозревала. Этот голос – выразительное грудное контральто – ставили барды Авалона, и молодая женщина вновь испытала прилив гордости. «Пусть Гвенвифар красива, зато у меня – голос барда».

И, едва песня закончилась, даже Гвенвифар протолкалась ближе, чтобы сказать:

– У тебя чудесный голос, сестрица. А где ты научилась так хорошо петь – на Авалоне?

– Конечно, леди; музыка – священное искусство; разве в обители тебя не учили играть на арфе?

– Нет, ибо не подобает женщине возвышать свой голос перед Господом… – смешалась Гвенвифар.

– Вы, христиане, слишком любите выражение «не подобает», особенно применительно к женщинам, – прыснула Моргейна. – Если музыка – зло, стало быть, зло она и для мужчин тоже; а если – добро, разве не должно женщинам стремиться к добру во всем и всегда, дабы искупить свой так называемый грех, совершенный на заре сотворения мира?

– И все же мне бы никогда не позволили… как-то раз меня прибили за то, что я прикоснулась к арфе, – с сожалением промолвила Гвенвифар. – Но ты подчинила своими чарам всех нас, и думаю я, вопреки всему, что магия эта – благая.

– Все мужи и жены Авалона изучают музыку, но мало кто обладает даром столь редким, как леди Моргейна. – вступил в разговор Талиесин. – С чудесным голосом надо родиться; учением такого не добьешься. А ежели голос – это Господень дар, так сдается мне, презирать его и пренебрегать им – не что иное, как гордыня, неважно, идет ли речь о мужчине или женщине. Как можем мы решить, что Господь совершил ошибку, наделив подобным даром женщину, если Господь непогрешим и всеблаг? Так что остается нам принимать сей дар как должное, кто бы им ни обладал.

– Спорить с друидом о теологии я не возьмусь, – промолвил Экторий, – но, если бы моя дочь родилась с подобным даром, я счел бы его искушением и соблазном выйти за предел, назначенный женщине. В Писании не говорится, что Мария, Матерь Господа нашего, плясала либо пела…

– Однако ж говорится в Писании, что, когда Дух Святой снизошел на нее, – возвысила она свой голос и запела: «Величит душа Моя Господа…» – тихо произнес Мерлин. Однако сказал он это по-гречески: « Megalynei he psyche то u ton Kyrion».

Лишь Экторий, Ланселет и епископ поняли слова Мерлина, хотя и Моргейне тоже доводилось слышать этот язык не раз и не два.

– Однако пела она перед лицом одного лишь Господа, – решительно отрезал епископ. – Только про Марию Магдалину известно, что она пела и плясала перед мужами, и то до того, как Искупитель наш спас ее душу для Бога, ибо, распевая и танцуя, предавалась она разврату.

– Царь Давид, как нам рассказывают, тоже был певцом и играл на арфе, – не без лукавства заметила Игрейна. – Вы полагаете, он бил своих дочерей и жен, ежели те прикасались к струнам?

– А если Мария из Магдалы, – эту историю я отлично помню! – и играла на арфе и танцевала, так все равно она спаслась, и нигде не говорится, будто Иисус велел ей кротко сидеть в уголке и помалкивать! – вспыхнула Моргейна. – Если она помазала Господа драгоценным мирром, Он же не позволял своим спутникам упрекать ее, возможно, Он и другим ее дарованиям радовался не меньше! Боги дают людям лучшее, что только есть у них, а никак не худшее!

– Ежели здесь, в Британии, религия существует в таком виде, так, стало быть, и впрямь не обойтись без церковных соборов, что созывает наша церковь! – чопорно произнес епископ, и Моргейна, уже сожалея об опрометчивых словах, опустила голову: не должно ей разжигать ссору между Авалоном и церковью на Артуровой свадьбе! Но почему не выскажется сам Артур? И тут заговорили все разом; и Кевин, вновь взяв в руки арфу, заиграл веселый напев, и, воспользовавшись этим, слуги вновь принялись разносить свежие яства, хотя к тому времени на еду никто уже не глядел.