Глава пятая

(Классическая школа для мальчиков) «Сент-Освальдз», академия, 2 октября 2006 года, 7.30 утра

Около половины восьмого я уже сидел в своем старом школьном кабинете за рабочим столом. Еще не рассвело, и на улице по-прежнему горели фонари, и я вдруг понял, как давно я здесь не был. Ведь преподаватель «Сент-Освальдз» никогда не должен оставлять свой пост, а я его оставил, да еще так надолго. И вот теперь у меня в классе даже пахнет как-то по-другому: запах табака почти не чувствуется, как и привычный запах пыли и мела, зато появился какой-то дурацкий цветочный аромат – похоже, в школе опять поменяли уборщиков. А может, это просто девочки так пахнут.

Кто-то явно навел порядок в моем столе, хотя ничего существенного не пропало – разве что выбросили несколько использованных носовых платков, несколько пустых стержней для авторучки и последний лакричный леденец из того пакета (голубой), который я хранил из чисто ностальгических чувств. Разумеется, я заметил, что все мои книги, бумаги, ручки и карандаши аккуратно разложены по соответствующим отделениям, и решил, что это дело рук доктора Дивайна, чья любовь к подобного рода мелочной аккуратности выдает, сколь на самом деле тривиально его мышление.

Некоторое время я просто сидел за столом и курил «Голуаз», пытаясь несколько заглушить проклятый цветочный запах. Затем встал и открыл окно – теперь нужно было как-то избавиться и от запаха сигаретного дыма. Я как раз привычным движением тушил окурок в отверстии для чернильницы, когда дверь у меня за спиной открылась и на пороге возник Дивайн собственной персоной. Его явно встревожил запах табака, хоть он и старался никак этого не показать. Но его выдал нос, который весьма красноречиво задергался – нос Дивайна всегда был самой чувствительной частью его организма.

– Никак это вы, Стрейтли? – воскликнул наш Зелен-Виноград.

Я величаво кивнул:

– Приветствую вас, Дивайн.

Подобная «вольная» манера стала свойственна нашему общению примерно год назад или чуть больше. До этого столь легкомысленный обмен приветствиями был бы для нас обоих просто невообразим.

– Значит, вы вновь приступили к работе? – сказал Дивайн.

– Libens. Volens. Potens, – гордо заявил я, подчеркивая свою полную свободу, а также желание и готовность трудиться.

У Зелен-Винограда снова дернулся нос, и он заметил:

– А мне казалось, что вас до середины триместра не будет.

– Что? Неужели вы опять нацелились прикарманить мой кабинет?

Он фыркнул.

– У вас, Стрейтли, вид по-прежнему нездоровый. Слишком мало физических упражнений, слишком много этих, – и он указал на мятую пачку «Голуаз», торчавшую у меня из кармана брюк. Эх, надо было мантию надеть! – подумал я. Мантия способна скрыть столько грехов. Я поискал ее глазами и с ужасом увидел, что на привычном месте – на крючке за дверью – ее нет.

– Где моя мантия? – возмутился я. – Я всегда ее там оставляю, а теперь она куда-то исчезла.

Зелен-Виноград только плечами пожал, как бы снимая с себя всякую ответственность.

– Наверное, мисс Малоун ее куда-нибудь припрятала, – предположил он. – Она какое-то время вас здесь замещала.

– Что? – взревел я. – Береговая Сирена?! – У меня просто слов не хватало. – В мой класс поставили Береговую Сирену?!

– Между прочим, в сложившихся обстоятельствах мисс Малоун справилась весьма неплохо, – попытался защитить ее Дивайн. – И потом, чтобы держать в руках каких-то второклассников, не так уж много и нужно.

Свою мантию я обнаружил в шкафу с наглядными пособиями. Она висела на плечиках, которых у меня точно раньше не было, и выглядела какой-то подозрительно чистой; именно от нее, как оказалось, исходил тот цветочный запах; рядом стояла банка с освежителем тканей, что также явилось неким новым дополнением к моей коллекции книг и рукописей.

Я раздраженно пожал плечами, с явным неудовольствием глядя на свою мантию. Преподаватель – понятие территориальное, и я свою границу всегда маркировал с помощью определенных запахов.

– Хорошо, что я вовремя вернулся, – буркнул я. – Еще две-три недели, и у меня бы тут все переделали. – Я выглянул из окна; раньше оттуда всегда открывался мой любимый вид на Часовню и поля за нею, но теперь все заслоняла возмутительная куча мусора и будущий Дом Гундерсона. – Нет, это просто оскорбляет мой взор! – окончательно рассердился я.

Зелен-Виноград, проследив за моим взглядом, возразил:

– По-моему, здание получается довольно симпатичное. Современное.

Я даже всхрапнул от негодования.

– Ну, это только на ваш вкус!

Он насмешливо на меня посмотрел и промолвил:

– Non progredi est regredi. Разве не так говорится в пословице? – сказал он.

– Да, и буквально это означает: «Не идти вперед – значит идти назад». Я впечатлен вашей латынью, Дивайн, хоть ваши чувства мне и непонятны. На свете есть много вещей, которые отлично себя чувствуют и без какого бы то ни было движения вперед.

Дивайн улыбнулся:

– Будь ваша воля, вы бы с удовольствием всех нас оставили в Средневековье. – Как ни странно, сегодня в его словах я не почувствовал ни колкости, ни желчи; пожалуй, в них звучало всего лишь некое, почти любовное, терпение, и это показалось мне чрезвычайно необычным. Неужели доктор Дивайн способен смягчиться? Меня подобная мысль даже несколько пугала. Неодобрение доктора Дивайна всегда было одним из столпов моей карьеры. Разве мог я и в самом деле ему нравиться? После стольких лет противостояния? Нет, тут явно что-то не то! И я, достав сигарету, дерзко закурил прямо в его присутствии, что, к моему облегчению, заставило его вздрогнуть и с достоинством удалиться на безопасную, стерильно-чистую территорию кафедры немецкой филологии. Я же вышел на балкон – давным-давно запрещенный для учеников по той причине, что «это может повредить их здоровью и безопасности», – и некоторое время спокойно курил, пересчитывая горгулий на крыше и наблюдая, как солнце медленно и мягко выплывает из осеннего тумана.

Только в «Сент-Освальдз» – единственном месте из тех, где я преподавал, – еще сохранились горгульи. Как любят шутить у нас в школе, «большая их часть осталась на крыше, но некоторые влились в преподавательский состав». Шутка старая, но у меня она до сих пор в ходу; с ее помощью ничего не стоит растопить лед, возникающий порой между мной и родителями учеников. Я не то чтобы так уж заблуждался на свой счет: я и сам довольно сильно смахиваю на горгулью, что, в частности, является причиной того, что мальчики прозвали меня Квазимодо. Да к тому же и кабинет мой находится в Башне, то есть на колокольне. Ну, а черты моего лица, которые и раньше никак нельзя было назвать классическими, теперь и вовсе напоминают именинный торт, забытый на улице под дождем. Но ничто из этого меня абсолютно не тревожит. Такие, как Дивайн, могут сколько угодно заниматься физкультурой и умащивать физиономию кремом после бритья: я же предпочитаю жить в теле, построенном для комфорта, а не для