вещицы Конрада Прайса, но Доминик всех отослал прочь и тщательно позаботился о том, чтобы наиболее желанные для таких людей памятные вещички были сожжены. Мы не стали выставлять дом в открытой продаже и предпочли продать его с аукциона. Выгода была, конечно, меньше, зато все закончилось гораздо быстрее.

Я-то считала, что из-за похорон свадьбу придется отложить, но это так огорчило Эмили, что я сдалась и передумала. Кроме того, следовало не забывать и о «банде» Доминика. После смерти моих родителей ни одно утро, ни один день не прошли у нас без того, чтобы кто-то из членов «банды» не забежал к нам и не принес что-нибудь, поднимающее настроение, – только что испеченный пирог, полную кастрюлю вкусной еды, ваучер в салон красоты, книгу с какими-нибудь чудесными эссе, кассету с религиозной музыкой. Блоссом была особенно настойчива: иногда она заходила даже два раза в день. Ее сочувствие было искренним, но мне оно казалось почти невыносимым. Особенно созданный ею розовый образ моих родителей, воссоединившихся с Конрадом и одобрительно взирающих на нас с небес. Раздражала меня и ее коллекция «бодрящих» афоризмов. Но хуже всего была уверенность Блоссом в том, что мои родители желали мне только добра, а потому наверняка хотели бы, чтобы наша с Домиником свадьба непременно состоялась в срок, как и было запланировано.

– Они ведь хотели для вас с Милли самого лучшего, – твердила она. – Хотели, чтобы вы непременно преуспели в жизни. И потом… – Между прочим, как мне стало известно, свадебный пир был уже не только заказан, но и оплачен. – Не подумай, что мы стали бы тебя упрекать, если бы ты почувствовала, что не в силах сейчас преодолеть и это испытание, но мне кажется, что вам обеим стоило бы подвести черту под прежней жизнью и двинуться дальше.

Подвести черту. Сколько же раз за последнюю неделю я слышала это выражение! Словно постигшее меня горе было неким утомительным занятием – вроде необходимости перегладить целую груду выстиранного белья, – которое непременно нужно завершить, прежде чем начать праздновать и веселиться.

– Ты ведь была с ними не так уж и близка, – уговаривал меня Доминик. – А Милли и вовсе едва их знала. Возможно, ей в день похорон вообще лучше остаться дома. Зачем же лишний раз расстраивать ребенка.

В итоге похороны состоялись в крематории Молбри в девять утра за два дня до нашей свадьбы. Подобная срочность оказалась, разумеется, связана с определенными трудностями, но у Доминика нашелся в крематории какой-то приятель, который сумел найти десятиминутную щель. В тот день шел дождь, который лил затем всю неделю, да и потом дожди с редкими перерывами продолжались до конца месяца. На похороны я надела свой темно-синий брючный костюм. Музыку выбирал Доминик. Ведь я понятия не имела, какая музыка нравилась моим родителям. Я просидела всю траурную церемонию, не проронив ни слезинки.

Глава четвертая

28 августа 1989 года

Свадьба помнится мне как некие мимолетные промельки света сквозь петли и завихрения сплошной тьмы. Помню, что запах в церкви очень напоминал те запахи, что царили на Джексон-стрит, – сплошная сырость, ладан и полироль с лавандовой отдушкой. Помню белые зонты под дождем и синие васильки в моем букете невесты, воткнутые между бледно-розовыми розочками. Помню Блоссом в желтом платье и Сесила в соответствующего тона жилете и изящной шляпе-федоре. Эмили выглядела внезапно выросшей и повзрослевшей от понимания собственной важной роли в данном событии; она была очень мила со своей корзиночкой, полной сластей, и в венке из живых цветов на аккуратно подстриженных волосах. Самой церемонии венчания я не помню, зато хорошо помню, что, как только мы прибыли в церковь, дождь ненадолго прекратился, а сквозь тучи даже сумел пробиться робкий солнечный луч.

Блоссом совсем было растерялась, обнаружив, что меня некому повести к алтарю. С моей стороны не было вообще никаких гостей – ни родственников, ни подруг, ни знакомых с работы. В иных обстоятельствах я могла бы пригласить, например, Керри, но стоило мне вспомнить те рисунки, спрятанные в блокноте Конрада-осветителя, и мне сразу становилось не по себе. Наверное, и объяснять не нужно почему. Страстной детской влюбленностью так легко злоупотребить; ее так легко подвергнуть насилию. И Керри следовало бы это понимать. И попросту убраться с дороги юного Доминика.

– А разве это так уж обязательно? – спросила я. – Неужели меня кто-то непременно должен повести к алтарю?

– Но, милая, такова традиция!

Эти традиции я всегда ненавидела. Традицию передачи невесты одним мужчиной другому. Традицию непременной смены ее девичьей фамилии на фамилию следующего собственника-патриарха. Все это кажется мне невероятно унизительным – словно женщине нельзя доверять даже в том, чтобы она и впредь сохранила свое имя, полученное при рождении.

В итоге к алтарю меня согласился повести Сесил; он же сыграл роль шафера. Он даже пошутить ухитрился:

– Вообще-то мне совсем не хочется кому-то ее отдавать. Пожалуй, я ее лучше себе оставлю.

Доминик счастливо улыбнулся в ответ. Он был в своей родной стихии; шутил с родителями, подразнивал сестер, делал комплименты Блоссом, сшившей мне такое удачное платье.

– Она в нем выглядит как конфетка! – поддержал сына Сесил.

Конфетка. Ну да, нечто в красивом фантике, который потом разорвут две конкурирующие фракции. Этот образ, похоже, и впрямь полностью соответствовал моим чувствам, я даже невольно рассмеялась.

Затем наступил черед бесконечного фотографирования на церковном крыльце под моросящим дождем. После чего состоялся прием в «Шанкерз Армз». Впрочем, торжество на сей раз носило куда более умеренный характер. И гостей было не более двадцати, все из «банды» Доминика, да еще фотограф, который последовал сюда прямиком из церкви. Я помню музыку. Какой-то торт с розами из помадки. Какую-то долгую речь, в которой Сесил славил невесту, и все призывали меня: Добро пожаловать в команду Бакфаст! Затем Доминик рассказывал, как мы с ним познакомились в учительской школы «Саннибэнк Парк», как ему оказалось достаточно одного лишь моего взгляда… в общем, меня от этих речей уже начинало подташнивать. Слишком уж много всего обрушилось на меня за последние две недели. Я чувствовала себя какой-то потерянной, словно разобранной на части; меня окружало избыточное количество цветов и звуков, и больше всего мне хотелось остаться в одиночестве. Забраться в какое-нибудь темное тихое место, закрыть глаза и позволить окружающей меня действительности исчезнуть, ускользнуть прочь. Но я по-прежнему была вынуждена улыбаться и даже смеяться; мне казалось, что мой голос доносится откуда-то издалека и звучит абсолютно неестественно, как у робота. Я все-таки прикрыла глаза, и тут же с противоположного конца зала до меня донесся пронзительный вопль явно перевозбужденной Эмили: Команда Бакфаст! Команда Бакфаст!

Я открыла глаза и поняла, что Доминик все еще