Он овдовел, старость его была печальна. Жалкий старик!

И никогда уже нельзя сказать Пасхину, что “я – твой отец, а ты – мой сын”. Никак нельзя, ибо сам-то Пасхин императора Александра II считает своим “сводным” братом, а тот не возражает…

Дальше – хуже! Комовский как-то выбрел из дому, озабоченный горестями собственного неустройства. Тут и налетел на него огнедышащий рысак и сбил его с панели, топча копытами. Когда старик очухался, то узнал Пасхина… Стоя в кабриолете, сын его свысока еще и обложил папеньку на манер гусарский и покатил дальше, вполне довольный своей судьбой. Помятый лошадьми, долго после этого болел несчастный чиновник. Умер же С. Д. Комовский в 1880 году, и он был предпоследним из лицеистов пушкинского выпуска (последним же умер канцлер князь А. М. Горчаков).

А барон Пасхин прожил недолго; он умер в чине штабс-ротмистра, погребен на кладбище в Стрельне. Женат он не был, и с ним угас анекдотический род баронов Пасхиных.

В 1908 году известный генеалог А. Гломбиевский, опубликовав заметку о Пасхине, обратился к тем лицам, которые знали Пасхина, чтобы они дополнили его сведения.

На этот призыв историка никто уже не откликнулся.

Курьезный аристократ пил, гулял, дебоширил…

Дополнять было нечего. Но я все-таки дополню.

Лейб-кучер придержал лошадей возле Садовой:

– А теперича куда, ваше величество?

Император Александр II, сын Николая I, задумался…

Налево поехать – там его знают за “полковника Александрова”.

Направо поехать – там его знают за “полковника Николаева”.

В любом случае до утра не отпустят, а с женой у него и так без конца натянутые отношения…

– П р я м o! – сказал император.

Сытые лошади доставили его в Смольный монастырь. Царственный ловелас вошел в учреждение государственное. Но графиня Адлерберг уже отошла в лучший мир – вместо нее начальствовала непреклонная дама Ольга Томилова. Трудно поверить, но порядки изменились. Ольга Томилова – с палкой в руках – гоняла императора:

– Прочь отсюда! Вот я вашей жене скажу…

Александр II вернулся в коляску.

– Вот глупая баба! – сказал он кучеру.

Тот, перебирая в руках вожжи, терпеливо ждал. Поехали…

Толстая девка в сенях шлепнула перед императором на пол мокрую тряпку, велела ему вытереть ноги:

– Сей день у нас полы мыли…

Император вытер сапоги и сказал девке:

– Скажи барыне своей, что прибыл полковник Вислоухов…

Он слышал, как девка докладывала о нем:

– Там, кажись, опять царь приперся…

Об этом рассказывал пейзажист Клодт, сын знаменитого скульптора-анималиста, автора “четырех коней дыбом”. О Боже!..

В середине прошлого столетия жители российской столицы часто видели странного человека, который свободно проникал в кабинеты самых знатных вельмож, а иногда шепотком беседовал с дворниками. Держался он слишком независимо и даже отчужденно от людей, вечно сосредоточенный, взирающий исподлобья, но при этом его маленькие свиные глазки, казалось, насквозь проницали каждого человека…

– Кто это? – шепотком спрашивали люди.

– Это русский Фуше, – отвечали им с опаскою.

– Какой же это Фуше? – слышалось от других. – Это скорее наш доморощенный питерский Лекок.

Чиновники, служившие в канцелярии обер-полицмейстеров Санкт-Петербурга, не раз видели этого Фуше-Лекока в различном одеянии. Он являлся перед ними то солидным господином, посверкивая бриллиантами в перстнях, то его видели вертким купцом в чуйке, а то вдруг он представал жалким оборванцем-пропойцей, который, казалось, начнет сейчас клянчить на водку.

– Господа, – утверждали знающие люди, – не будем сравнивать этого человека ни с Фуше, ни с Лекоком – Карп Леонтьевич Шерстобитов воистину русский, воистину православный, и… запомните: с этим человеком лучше бы нам не связываться!

У в ы! Прошлое, как говорится, сокрылось во мраке неизвестности, да и не такой человек был Карп Леонтьевич, чтобы просвещать потомков относительно своих предков. Хвастать-то было нечем, ибо произведен на свет он был безвестным солдатом. Судя по всему, Шерстобитов рано лишился опеки родителей, ибо николаевская система его – еще ребенка – поставила в шеренгу кантонистов, выровняла по ранжиру, высекла розгами, добавила ему палок. Но при этом система воспитания кантонистов не забывала об умственном развитии.

Шерстобитов выучился на военного фельдшера, двадцать лет подряд служил в морском госпитале Кронштадта, где и нашел себе утешение – матросскую дочь Прасковью Артамоновну, а попросту “Парашу”. Выходцу из школы кантонистов следовало 20 лет отрабатывать (почитай, за гроши) тот казенный хлеб, что получил с детства, будь любезен всем кланяться, никому не перечь, ибо можно опять розог да палок попробовать.

Вот и ходил по струнке, а своего мнения не имел.

– У ж о! – говорил фельдшер Параше. – В сорок первом году отпустят со службы – ох, и заживем мы с тобой!

– То верно, – соглашалась жена. – Я себе канарейку заведу, а ты, Карпуша, на гитаре мне играть станешь…

В 1841 году Шерстобитов обрел за выслугу лет чин коллежского регистратора. “Он был титулярный советник”, – пелось в романсе, но титулярный советник перед коллежским регистратором – это слон перед моськой, ниже чем регистратор человека не может быть. (В Государственной Табели о рангах он занимал самую последнюю строчку.) Покинули супруги Кронштадт, перебрались в Петербург, сняли там “угол”, заготовили дровишек, ели щи с мясом, канарейку завели, и она радостно запевала, когда хозяин ударял по струнам гитары.

Между тем Карп Леонтьевич никак не был похож на тех “пришибленных” людишек, кои раздавлены нуждой и унижением и считают себя ничтожеством. Напротив! Как писал современник, “по наружности Шерстобитов, по отсутствию в нем угловатости, по его мягким и благородным повадкам, он более походил на приличного светского господина, нежели бывшего кантониста”, поротого-перепоротого. В столице Карп Леонтьевич обзавелся знакомствами, и поскольку он жил возле пожарной части, то и брандмайор О. С. Орловский стал его добрым соседом. Надо же было так случиться, что однажды обворовали квартиру Осипа Степановича, а человек он был хороший, и Шерстобитову жаль его стало…

– Не могу ли помочь? – сказал брандмайору.

– Э! – отмахнулся брандмайор. – Я уже ходил к Сергею Александровичу, жаловался, что полиция у него плохо следит за порядком, да ворованное разве вернешь?

Сергей Александрович – это Кокошкин, бравый генералище, что в ту пору состоял обер-полицмейстером Петербурга.

– Ладно, – сказал Шерстобитов, – я поищу…

Приоделся попроще, стал обхаживать рынки, заводить речи с людьми подозрительного вида, прислушивался по трактирам к тому, о чем говорят бродяги да извозчики, и нашел краденое в “Вяземской лавре” (это громадный дом на углу Сенной площади, притон нищеты и уголовного мира, ранее описанный Крестовским в романе “Трущобные люди”, а в наше время об этой “лавре” писал А. Н. Тихонов-Серебров, бывший секретарь Максима Горького). Орловский расцеловал Шерстобитова: