— What makes you disclose the case?[134]

Борис грустно усмехнулся. Ну не объяснять же американцу, как измучил его тот убитый «англичанин». Вслух же он сказал:

— Cause my family should be aware of no less.[135]

Советник кивнул, принимая объяснение, и медленно ушёл в серую мглу. Борис смотрел ему вслед, пока фигура американца не растворилась во мраке. Потом он закрыл створку ворот, закурил и, устало опустившись на корточки у стены, негромко спросил:

— Ну теперь ты доволен?

— В смысле? — не понял стоявший рядом Костя Захаров, он страховал Глинского во время переговоров. — Чем я доволен? Я ж не понял ни хрена, что вы там ему говорили…

Борис, словно очнувшись, тряхнул головой:

— Да нет, это я не тебе… Это я сам с собой разговариваю…

— А… бывает. Товарищ Николай, а как вы по-ихнему-то чешете… Я аж прибалдел. Это вас так… в какой-нибудь разведшколе учили?

— Да, Костя. В школе.

— А туда сложно попасть?

— Сложно. Но можно…

…Борис спрашивал сам себя, почему он даже не попытался затащить американца в крепость и зачем рассказал про того «англичанина», и не находил ответа. Конечно, в роли переговорщика он оказался впервые в жизни, но дело было не только в этом, не в том, что он растерялся и рассентиментальничался… Просто подсознательно Глинский уже понимал, что всё пошло совсем не так… И если советника захватить, а потом он при штурме погибнет, тогда никто не узнает о лагере, о восстании и об участии в нём шурави. Моджахеды могут прикончить всех свидетелей, вплоть до союзников-советников. Да и на высоком политическом уровне правда будет никому не нужна. А так — этот американец доложит наверх прямо сейчас. Получившие его доклад направят информацию ещё выше… И через несколько инстанций уже десяткам будет известно о случившемся. И когда-нибудь это обязательно станет известно не только их спецслужбам…

Тем временем «духи» открыли огонь, который постепенно становился всё плотнее и плотнее. Правда, пока ещё моджахеды опасались стрелять из безоткатных орудий и гранатометов — помнили, сколько боеприпасов в крепости, боялись, что взорвутся склады, в которых находился чуть ли не полковой боекомплект. Рассчитывали, наверное, автоматным огнём снять тех, кто на стенах.

Стрельба нарастала, и Глинский дал команду на ответный огонь — чтоб ребята хоть душу отвели. Правда, он распорядился, чтобы не все стреляли одновременно — это ему старший капитан Аман подсказал, — чтобы не демонстрировать раньше времени максимальную плотность огня…

Перестрелка шла примерно с полчаса, потом как-то сама собой стала затихать. Никакого ущерба защитникам крепости она не нанесла. Потом вдруг со стороны моджахедов сразу несколько голосов закричали:

— Не стреляйте! Не стреляйте!

К крепостным воротам выскочил маленький Насим с красным (однако!) флагом в руке. Тонким, срывающимся голосом он выпалил:

— Достопочтенный командир русских! Наш уважаемый начальник хочет обратиться к вам со словами просвещенного! Не стреляйте!

Прокричав всё это, Насим убежал обратно в серую мглу.

Глинский недоуменно пожал плечами, однако отдал приказ:

— Не стрелять!

Некоторое время ничего не происходило, а потом к воротам крепости вышел сам Бархануддин Раббани, лидер одной из главных группировок моджахедов. Он, вообще-то, ждал на своей вилле в Пешаваре, когда в Зангали первым прибудет гость, чтобы присоединиться к нему с «вежливым» опозданием, указывающим на разницу в статусе. Но поскольку визит сорвался, Раббани срочно прибыл в лагерь, чтобы лично разрешить возникший там конфликт. А что ему ещё оставалось делать? Дело ведь не в курсантах или охранниках, которых можно «обновить» за неделю, и тем более не в пленниках, а в оружии и боеприпасах, складированных в крепости. Даже Раббани было страшно подумать, сколько всё это стоит…

…Раббани театральным жестом снял с себя кинжал и демонстративно крикнул назад, что в охране не нуждается. Потом он опустился на колени и долго молился, как бы показывая тем самым, что он безоружен, дружелюбен и будет вещать голосом Всевышнего…

Профессор Раббани заговорил на хорошем, литературном дари — и афганские офицеры легко переводили его слова шурави, хотя многие смысл понимали и так. Начал Раббани свою речь почти с тех же слов, которые он спустя шесть лет скажет посетившему его Александру Руцкому.[136]

— Отведи мысль об отмщении, храбрый русский воин! Ты хочешь покинуть своих братьев? Вот мой кинжал, вот моя машина! Аллахом клянусь, я сам сяду за руль и отвезу тебя туда, куда ты захочешь. Мне сказали, нашего брата опозорил презренный шакал, оскорбивший священное имя самого Халида ибн аль-Валида… Благородные мусульмане и братья наши, досточтимо внимающие пророку Исе (Иисусу), покажите этого шайтана! Он у вас, в крепости!

Афганские офицеры, поддавшись патетике слов признанного оратора и богослова, быстро вытащили на стену связанного Юнуса. Хотели было и Азизуллу вытащить, но Глинский, слушавший Раббани с кривой усмешкой, запрещающе качнул стволом.

Как только трясущийся Юнус оказался на стене, Раббани вскинул руку. Грянул выстрел, и пуля вошла Юнусу точно в лоб. Конечно же, это произвело впечатление и на афганских офицеров, и на шурави. На всех, кроме Бориса.

А Раббани, даже не оглянувшись, продолжил:

— Мы, преисполненные благочестивых намерений, хотели наставить вас на истинную веру Господа всех сущих — «Худойе Ма»… Научить вас и научиться от вас жить на этой земле без греха. С именем, единственно Всемилостливого и Милосердного. Если вы к этому не готовы — уходите… Уходите все. Заблудшие и прощённые. Я, поклявшийся на глазах ваших, прикажу открыть все ворота. Аллах вам в судьи. Только… бросьте оружие… Чтобы не осквернять чистоту своих лучших надежд, как сделал это я, ваш старший брат и наставник.

Пленные, заворожённо слушавшие Раббани, начали переглядываться. Борис нахмурился и чуть высунулся из-за бронированного щитка от старого английского пулемёта:

— Спасибо за предложение, достопочтенный раис! Наше требование — немедленно вызвать представителя советского посольства и пешаварского представителя верховного комиссара ООН по делам беженцев. Все переговоры — только с их участием. А пока у нас ещё один шакал есть — Азизулла. Можем поменять его на нашего — на Асадуллу!

Раббани еле заметно досадливо скривился, но патетический накал его слов лишь усилился: