А мама после этого три ночи провела в молитвах Богу и, как я потом узнала, каждый вечер навещала дом Ёнэкавы и тщательно слизывала с глаз девушки гной.

Не знаю, в чём состояла глазная болезнь девушки, но маслянистые выделения даже при ежевечернем слизывании выступали вновь и, по рассказам, издавали неприятный запах. Мама была уверена, что это нагноение и было источником болезни, и не видела другого способа исцеления больной, кроме принятия её страданий на себя, а потому продолжала слизывать гной и даже не выплёвывала его.

Однажды вечером мама вернулась от Ёнэкавы и радостно объявила:

— Тидзуко, Тидзуко! Глаза у девушки стали видеть, теперь можно не волноваться!

Когда же она сказала:

— Давай сообщим об этом папе, — впервые за долгое время упомянув об отце, я окончательно уверилась в том, что пришёл мой черёд ослепнуть.

Если глаза мои станут незрячими, думала я, для меня навсегда исчезнут и грязная улочка с публичными домами, и наше бедное жилище с рассыпанными повсюду клочками бумаги, и я смогу лишь слушать голос Бога. С покорностью ожидала я, как постепенно стану слепнуть, но ничего такого не происходило. А приблизительно через месяц, идя в храм на вечернюю службу, я с удивлением увидела две повозки рикш, въезжающие в наши ворота.

Оказалось, это был нежданный визит матери и дочери Ёнэкава.

Когда они вошли в наш тесный храм, ослепив всех нарядами: дочь в кимоно с длинными рукавами и широким узлом сзади и мать в украшенном фамильными гербами чёрном кимоно с накидкой хаори[92], — моя мама и остальные прихожане даже забыли пропустить их вперёд, я же издали с восхищением наблюдала за ними, и сердце моё переполняло чувство, что мы недостойны такой чести.

В храме они встретились с семьёй нашего соседа Цуда-сэнсэя и с дюжиной крестьян из предгорий, посещавших богослужение каждый вечер. После завершения общей благодарственной службы все вместе угощались принесённым г-жой Ёнэкава кушаньем из риса с красной фасолью и, вновь благодаря Бога за его заступничество, славили милость Его и вели нескончаемые разговоры.

Ёнэкава-сан сказала с заметным беспокойством в голосе:

— Дочка уже поговаривает, что хотела бы ходить в женский лицей, но можно ли ей посещать занятия? Меня тревожит, что, хотя она и не жалуется больше на глаза, правый пока странного цвета — посмотрите сами. Раньше он был чёрным, как и левый, а теперь как-то посветлел.

— Если не переусердствовать, можно, наверное, и на занятия ходить. Буду молить об этом Господа, — ободряюще сказала моя мама девушке, но, желая проверить услышанное, подозвала её поближе к слабому светильнику и некоторое время сравнивала оба глаза, попеременно разглядывая их.

Цуда-сэнсэй в своих старческих увеличивающих очках, также подойдя поближе к лампе, внимательно всмотрелся в глаза девушки.

— Точно: левый глаз чёрный, а правый — карий! — вскрикнул он, ошеломлённый, и все столпились вокруг девушки, затаив дыхание в тревоге и любопытстве.

Я тоже опасливо подошла поближе, но куда больше двух широко распахнутых блестящих глаз на запрокинутом под тусклой лампочкой лице меня зачаровала божественная красота самого этого лица, без ложной робости и стыда обращённого к матовому свету лампы по маминому указанию. Словно изделие из старинного фарфора, лицо девушки, отливающее, казалось, прохладным на ощупь глянцем, было полупрозрачно и вообще не напоминало лицо человека. Мама пристально вгляделась в глаза девушки, пробормотав:

— Так, ну конечно же, правый стал карим. — Мамино лицо при этом выглядело необычно бледным и, похоже, дрожало.

Так и не сказав ни слова, девушка эффектно укатила на ожидавшем её рикше, а я легла спать, уверенная, что ослепну именно этой ночью. Я заснула, примирившись с мыслью о том, что это счастье — потерять зрение вместо такой прекрасной куколки-барышни, и сейчас смешно вспоминать испытанное мной на следующее утро смешанное чувство лёгкого разочарования и огромной радости, когда, проснувшись, я увидела всё, как прежде.

А через несколько дней, вернувшись после полудня из школы, я увидела, что мама лежит ничком на свёрнутой постели в углу комнаты в шесть дзё.

По её просьбе я принесла ей в чайной чашке воды с алтаря, и она начала промывать ею глаза. Тогда-то я и заметила, что из правого её глаза, кроваво-красного и распухшего, идёт гной, и мне стало страшно.

Что же с ней случилось, ведь нынче утром, когда я уходила в школу, она, как обычно, разбирала бумажные обрывки? Неуверенно дрожащим голосом я посоветовала ей попросить о "передаче Благодати" Цуду-сэнсэя, но мама, уткнув лицо в одеяло и вцепившись в татами, пробормотала, что пока потерпит, и отказалась наотрез.

Мне невыносимо было видеть её страдания, я всё гладила её по спине и отчаянно твердила приходившие на память слова молитв:

— На тебя уповаю владыка, Царь Небесного Закона, за все заблуждения моей тридцатишестилетней матери я многократно принесу покаяние, так не замедли же облегчить её страдания! — И слёзы мои падали ей на спину.

Мама, пытаясь утешить меня, прошептала:

— Не бойся — сейчас пройдёт. Это как при родах, так что займись лучше малышами.

Ну, если это как роды, ещё не так страшно, такое ведь уже было. Несколько успокоившись, я привела в порядок младших братьев и отправила их играть на улицу, приготовила еду, осторожно уложила маму отдохнуть в малой комнате в три дзё. Мамина боль по остроте в самом деле напоминала родовые схватки, она всё не затихала. И каждый раз, заходя в храм за освящённой водой, я коленопреклонённо молилась перед Богом, как бы о скорейшем разрешении от родов, и Цуду-сэнсэя просила о "передаче Благодати".

И всё же после тяжких страданий в течение трёх дней и двух ночей правый глаз у мамы вытек.

Вы, несомненно, рассудите, что это результат глазной пиореи или подхваченной в общественных банях инфекции, а может быть, найдёте причину в микробах, попавших в глаз при разборе бумажного хлама, однако я и сейчас твёрдо уверена в том, что мама пожертвовала девушке свой правый глаз.

Она никогда определённо не говорила об этом, но, скорее всего, в молитвах о помощи больной дала обет пожертвовать собственным глазом, а потому с такой покорностью приняла его потерю. В этом убеждает и то, что глаз у мамы был именно карим. Впоследствии она как-то созналась:

— Теперь-то я знаю, что не следует давать Богу непосильные обеты.

Покаянная нотка была и в другом слышанном от неё признании:

— Возможно, мои особо горячие молитвы об исцелении вдохновлены не чем иным, как богатством семьи Ёнэкава, а тогда это смахивает на корыстность.

Но чем дольше я об этом думаю, тем для меня яснее, что мама в чистоте своей веры совершенно искренне желала взять на себя страдания девушки. Подтверждением служит то, что она нисколько не выглядела несчастной из-за потери глаза. Напротив, словно убедившись, что Бог ведает все её тайные думы, она неизменно сохраняла на лице радостную улыбку и, даже ударившись лбом о столб, не попавший в поле зрения левого глаза, лишь смеялась: