— Ну и рассеянной же я стала!

А заметив, что вместо одного листа бумаги натянула на доску для просушки сразу два, весело отшучивалась:

— Есть ещё, значит, во мне какое-то двоемыслие!

Нам же, детям, было тоскливо. Из-за отсутствия одного-единственного глаза доброе мамино лицо совершенно переменилось, и часто она казалась нам совсем чужим человеком. В такие минуты от горя я старалась зажмуриться и только слушать мамин голос.

В доме не было ни осколка зеркала, и сама мама, наверное, не замечала этого, но бывали мгновения, когда в отчаянии нам казалось, что мы лишились половины мамы. А печальнее всего было то, что это вызвало сомнения среди членов общины: выходит, даже глубокая вера не может предотвратить потерю глаза? О том же насмешливо судачили и соседи.

Находились даже и такие, кто прямо спрашивал маму:

— А для чего в таком случае быть верующим?

Мама, похоже, на всё это реагировала с улыбкой, но мне часто хотелось выкрикнуть в ответ слова, как будто взятые из какой-то книжки:

— Да чтобы брать на себя беды страждущих!

Но скорее это обрывок того, что мама говорила нам долгими ночами, когда мы не могли уснуть от голода.

В один прекрасный день два месяца спустя мы просто подпрыгнули от изумления, обнаружив, что во впавшей глазнице у мамы вновь появилось глазное яблоко.

Мы знали, что отец вскоре должен был вернуться из северной области Осю, и нам представилось, что появление глаза — Божественное чудо, как-то связанное с возвращением отца, так что мы осмеливались посматривать на глаз только украдкой. Он был явно крупнее левого и с каким-то жутковатым резко-металлическим отблеском. Впрочем, дарованный Богом глаз, как нам казалось, и должен был внушать некоторый трепет.

В душе я была совершенно уверена, что мама — великая праведница и по заслугам получила глаз в награду от Бога, а потому решила отныне быть невозмутимой, как бы нас ни презирали те женщины со второго этажа.

Помню один эпизод из того времени. Однажды ночью я встала по нужде, а когда уже собиралась нырнуть под одеяло, вдруг обратила внимание на лицо спящей мамы и увидела, что широко раскрытый правый её глаз поблёскивает в темноте. Ставен у нас не было, и через застеклённую дверь немного света попадало в комнату с улицы. Видно было, что мама крепко спит, но правый глаз её при этом бодрствует, неся стражу. Я поспешно натянула на голову одеяло и сжалась в комочек, дрожа всем телом. Всё более убеждаясь в том, что это Божественный, благодатный глаз, я всё же испытывала невыносимый ужас.

А через несколько дней случилось вот что (даже теперь при воспоминании об этом меня бьёт дрожь). Рано утром я, как обычно, вышла к колодцу умыться. И когда уже взялась за верёвку, чтобы зачерпнуть бадьёй воды, вдруг заметила: что-то поблёскивает на краю колодезного сруба. Вглядевшись поближе, я застыла на месте: это был непривычно большой человеческий глаз!

Я пыталась закричать, но от испуга дыхание у меня перехватило, и голос не послушался меня. Глаз словно вбирал в себя всё моё существо. Как живой, он смотрел в небо, и казалось, сейчас устремится туда. В этот миг я всем телом осознала, что это мамин глаз. Тогда, словно охотясь за стрекозой, я подкралась и, быстро накрыв его ладошкой, закричала что было сил:

— Мама, мама!

Я старательно прижимала ладонь, воображая, что, если отпустить его, мамин глаз тут же взлетит в небо и вернётся в мир Бога. Глаз был неприятно холодным на ощупь, точно камень, и я, трясясь от страха, молила, чтобы мама пришла быстрее.

Когда наконец она вышла узнать, в чём дело, правый глаз её отсутствовал во впавшей глазнице.

— Мама, твой глаз удирает! — взволнованно выпалила я.

Мама подошла с краской смущения на лице и, прежде чем я успела что-либо понять, столкнула глаз с края сруба в воду.

О, какой это был шок, когда, вместо того чтобы взлететь в небо, глаз упал в колодец!

Я не сообразила, что мама уронила его специально, и, решив, что драгоценный мамин глаз упал из-за моей неловкости, в смятении хотела попросить прощения, но слова застряли у меня в глотке, и, присев на корточки у края колодца, я разревелась. Мама же, нисколько не сердясь, сконфуженно сказала, погладив меня по голове:

— Что ты, глупышка, всё в порядке!

И потом она ни словом не вспоминала о потерянном глазе, а в правой впалой глазнице у неё никогда уже больше не появлялось глазное яблоко. Я же всякий раз, глядя на её лицо, упрекала себя за потерю и страдала от мысли, что это Божье наказание за то, что я не была хорошей дочерью.

Теперь я с тёплой улыбкой и радостью думаю о женских чувствах мамы, побудивших её перед папиным возвращением тайком навестить врача, которого прежде она не очень-то жаловала, и заказать искусственный глаз, и тем более преклоняюсь перед силой её веры, заставившей её устыдиться собственного малодушия, выбросить в колодец с таким трудом изготовленный глаз и всецело предать себя воле Божией.

Часто, когда я думаю о том, как мама вместе с папой довольствовалась жизнью в нестяжании и, имея, кроме Вас, одиннадцать детей, всецело посвятила свою жизнь вере, я понимаю, что была преступно неблагодарна по отношению к ней, но ведь и мама до того, как решиться на подобный образ жизни, вероятно, испытывала и сомнения, и неуверенность, и мучительные колебания. И хотя она — видимо, считая эту тему недостойной — почти никогда этого о себе не рассказывала, я впоследствии попыталась восстановить для себя её портрет из бесед со старыми членами общины или из случайных воспоминаний отца, чтобы обрести её высоту духа.

До маминого замужества наше семейство было обладателем лучших сетей в заливе С., и вообще Кондо принадлежали к стариннейшим фамилиям уезда О., так что в нашем доме из поколения в поколение останавливались приезжие настоятели храма Хонгандзи. Когда отец, уверовав, передал всё имущество общине, родители его были против, они увещевали и корили его, а в конце концов разорвали с ним родственные отношения. О том, что из дома Кондо также несколько раз приезжали родственники, чтобы вернуть маму домой, Вы, живший у дедушки с бабушкой, возможно, слыхали.

Мама с четырьмя детьми на руках, младшим из которых был Цурудзо-сан, следуя вере супруга, отказалась от предложений родственников и осталась с отцом, в результате на всю жизнь разорвав родственные связи с семьёй Кондо, — известно ли Вам это?

Порой мне даже кажется, что не столько её лишили общения с родными, сколько она сама прервала эти отношения, считая прежнюю жизнь соблазном.

Говорю это потому, что, когда мы ютились в хибаре квартала А., маму время от времени навещал благородного вида старик с седыми бакенбардами, и каждый раз она приглашала его выйти на улицу и отходила с ним подальше, к каменной стене замка. Старик смотрел на нас с нежностью, пытался заговаривать, иногда приносил подарки, но мама, как бы опасаясь, что мы привяжемся к нему, не пускала старика в дом. Это и удивляло, и огорчало меня. Иногда он приходил в длинном пальто-крылатке, а порой в европейском костюме, и мы про себя звали его господином чиновником. Мне казалось странным, что после его ухода мама часто украдкой вытирала слёзы.