Я думал, что могила с номером будет сохраннее.

Несмотря на номер, время не сохранило могилу отчима.

Мама с братом весной переехали в Свердловск. Много лет потом они и я не были в Тюмени. На кладбище иногда ходил дядя Боря, он жаловался в письмах, что разыскивать могилу становится все труднее: кладбище закрыли, оно зарастает. В последний свой приход дядя Боря могилу уже не нашел, устал, заблудился.

И я не нашел, когда наконец приехал на Парфёнов-ское кладбище. Помнил, что место недалеко от овражка, тянувшегося до реки, среди берез и пустых кустов. Но овражек теперь был скрыт сплошными зарослями, холмики сравнялись с землей, ни крестов, ни обелисков. И я положил цветы у чуть заметной кладбищенской тропинки, в траву. Все равно отчим где-то в этой земле. Мир его праху.

А помочь найти могилу, вспомнить, показать уже никто не может. И дяди Бори уже нет… Многих нет, о ком написано в этой повести…

Но есть город Сент-Питерсборо. И вот его-то уж ни в коем случае нельзя переименовать в Санкт-Петербург! Нельзя, а то он исчезнет с лица Земли. Из памяти многих людей.

А пока он по-прежнему зеленеет на берегу могучей старой Миссисипи, на которой пыхтят колесные пароходы. Славный такой городок, где Том и я, Володька и Гек, Бекки и Галка с Лилькой по-прежнему устраиваем в заросших переулках игры в разбойников и запускаем над речными откосами трепещущих бумажных змеев. А маленький Игорек Горохов сидит на изгороди, хитро поглядывает на нас и болтает растоптанными валенками.

Хотя, если говорить по правде, на берегах Миссисипи никогда не носили валенок. Ни зимой, ни тем более летом.

Но это не так уж важно. Вернее, совсем не важно. Верно, Игорек?

Помнится мне, что сентябрь сорок девятого года был дождливым и зябким. Но помнится также, что в конце месяца вернулось на несколько дней тепло. Тихое и ласковое. Лужи на дорогах отразили безоблачную синеву. Деревья празднично горели на солнце. Пестрый листопад покрыл подсыхающую грязь и дощатые тротуары. Сухие листья пергаментно шуршали под ботинками, когда я торопился в кассу кинотеатра "Темп", что в конце города, на углу улиц Республики и Дзержинского.

Рядом со мной часто-часто дышал маленький Вадик Чижиков, чье прозвище было, конечно же, Чижик.

Был Чижик мирным, похожим на первоклассника-отличника: существом с аккуратной рыжеватой челкой и розовыми чисто вымытыми ушами. Мелкокалиберность Чижика и его полная безобидность давали ему некоторые преимущества: его никогда не дразнили и не обижали — не было интереса. Но и всерьез не принимали. Чаще всего просто не обращали внимания. Все, кроме меня.

Я-то не мог не замечать Чижика… Мы сидели за одной партой и считались вроде как приятелями. Но, конечно, в приятельстве этом не было равноправия. В нашем пятом «Б» я отнюдь не числился среди заводил и храбрецов, но уж Чижика-то превосходил по всем статьям. Так мне в ту пору казалось. И потому относился к нему со снисходительным покровительством.

Чижик ценил и такое мое внимание. За некоторый интерес к своей личности он платил мне преданностью. Увы, боюсь, что этой преданности я тогда не ценил в полной мере.

Но надо сказать, что кротость Чижика не была безграничной. Очень редко, но случались у него отчаянные поступки. В третьем классе, например, когда Елена Ивановна заставила его третий раз переписывать упражнение, Чижик скомкал и швырнул тетрадь:

— Я вам не крепостной какой-нибудь, чтобы так издеваться! — Гнев и слезы ударили из его бирюзовых глаз, как картечь. Чижик выскочил из класса и грохнул дверью. Елена Ивановна так и села. А потом побежала следом — успокаивать.

А в четвертом классе, весной, у Чижика случился скандал с завхозом дядей Костей…

Здесь уместно подробнее упомянуть о дяде Косте. Потому что мы еще не раз встретимся с ним в этом рассказе.

Дядя Костя был школьный завхоз. А заодно — сторож, плотник и всякий работник. Сам себя он именовал солидно: помощник начальника школы по хозяйственной части. Или короче, по-военному: помначхоз. Мы же звали его дядя Хвостя — за привычку орать на виноватых (а иногда и на невиноватых):

— Я тебя, недоноска, за хвост и на помойку! Ноги оторву и отвечать не буду, я контуженый инвалид, у меня справка! За хвост!..

Был дядя Хвостя тощий, сутулый, ходил в полинялой гимнастерке, которая сзади из-под ремня торчала острым куричьим хвостом, как бы подтверждая прозвище помначхоза.

Левая щека у дяди Хвости была одутловатая. Когда он злился, делалась она лиловой. А маленькая голова на тонкой шее при этом дергалась. В каждом ученике помначхоз дядя Хвостя видел нарушителя дисциплины, любил хватать нас за уши и, бывало, давал подзатыльники. Очень хотелось ему, чтобы в школе была армейская дисциплина. А нам не хотелось, хотя армию в те послевоенные годы мы очень уважали. Что поделаешь, жизнь полна противоречий…

Однажды на перемене Чижик спешил куда-то по коридору и наткнулся на дядю Хвостю.

— Ой, изви… — и не договорил. Оказался в полуподвешенном состоянии: ухо в цепких пальцах помначхоза. И тут… ярость опять брызнула из глаз тихого Чижика. Он вырвался, отскочил.

— Вы… не имеете права!

— Ах ты, вша маломерная! Я за хвост и на помойку! И отвечать не буду, я инвалид!..

— Вы… не советский инвалид! А фашистский!..

Дядя Хвостя — к Чижику. Тот — от него! Поскользнулся в своих новеньких сандалиях, животом поехал по половицам, расцарапал лоб и разбил нос. В этот миг возникла между ним и контуженым помначхозом тетя Тома. Высокая и решительная… Она остановила дядю Хвостю плечом, а рыдающего Чижика увела к себе домой — в школьную пристройку.

Тетя Тома тоже была человек с фронтовым прошлым. Внешне она чем-то похожа была на дядю Хвостю. Но, несмотря на неласковый вид, отличалась добротою души. Ворчала порой, однако и заботилась о нашей шумной братии; пришивала пуговицы, мазала ссадины какой-то целебной жидкостью, которая, в отличие от йода и зеленки, не жгла и не щипала.

Помазала она и расцарапанный лоб Чижика. Остановила кровь, капавшую из распухшего носа. Постаралась успокоить несчастного. Но Чижик не успокоился. Всхлипывая, он убежал домой, оставив в классе свой большущий «профессорский» портфель (его потом отнес домой Чижиковым я).

На следующий день мама Чижика пришла в школу. Мама (кстати, как и папа) работала в филармонии, была очень интеллигентна, и завуч Зинаида Прохоровна разговаривала с ней вежливо. Совсем не так, как с учениками.

Я в тот момент принес в учительскую стопку тетрадей и, уходя, притормозил за дверью, чтобы слышать беседу.

Зинаида крайне сожалела о случившемся. А потом сказала:

— Но поймите и нас, Элла Валентиновна. Где найдешь на такую должность человека, положительного во всех отношениях? Константин Степанович старательный работник, а характер… Что поделаешь, это осколок войны. Можно его и пожалеть.