Мне говорили, что я могу найти ее в саду; так оно и получилось: она сидела на низком стуле, поставленном кем-то специально для нее в тени аккуратно подстриженной лавровой изгороди, с приставкой для чашки и колокольчика на случай, если что-нибудь понадобится. На звонок тут отвечают сразу же, а это, кажется, бывает не всегда и не везде. Признаюсь, я потихоньку подкрался к ней, чтобы еще до разговора посмотреть, как она выглядит. Поверьте, от одного ее вида мне сделалось не по себе — настолько она не изменилась с тех времен, когда мы были детьми. На коленях у нее — я готов поклясться — что-то было; я подумал, что это живая мышь, с которой она играет, но приглядевшись, увидел — всего лишь игрушка. Она возит ее по колену взад-вперед; невинная, скажете, забава, — но беспрестанное шевеление пальцев, как и привычка постоянно прижимать эту штуковину к щеке, придает этой игре что-то устрашающее.

Заметив мое приближение — день был на редкость ясный, лучи солнца падали прямо на живую изгородь, — она подняла голову и улыбнулась. И опять время словно остановилось на том моменте, когда мы виделись в последний раз, разве что щеки у нее немного ввалились да глаза блестели ярче, чем прежде; впрочем, это говорило больше о разных косметических хитростях, нежели о естестве, и я понял, что она меня узнала. «Смотрю, вам здесь совсем неплохо», — проговорил я, заранее предупрежденный о необходимости ограничиваться самыми невинными фразами. «О да, — откликнулась она, как мне показалось, через силу, — действительно, совсем неплохо. Только лекарств я больше принимать не буду, как бы вы ни настаивали». — «Да нет у меня никаких лекарств, — я заметил, что рядом с ней на подносе лежит лист бумаги, покрытый какими-то каракулями, — так что волноваться не о чем».

Наступило молчание, весьма, должен признаться, для меня неудобное, ибо я явился, приготовив кучу всяких легких фраз, и теперь не знал, что сказать.

— Я могу быть вам чем-нибудь полезен? — вымолвил я наконец, слыша шорох от беготни мышки, которую она сейчас столкнула с колена на подол платья.

— Да нет, спасибо. А впрочем, можете пригласить сюда Эстер. — В первый момент это имя ничего мне не сказало, и я озадаченно покачал головой. — Она давно куда-то исчезла, и мне хочется ее видеть. — Невольно заинтригованный, я посмотрел на лист бумаги, но, право, почерк ребенка, только научившегося писать, был бы разборчивее. — Не думайте, — продолжала она, поглаживая игрушку так, будто ничего дороже у нее нет, — что я боюсь мыши. На самом деле, одну такую я убила кочергой, и если понадобится, могу и с этой поступить так же. — И она совершенно по-детски рассмеялась, словно не понимая, что находится в саду, обнесенном железным забором высотой шесть футов, с охранником у ворот.

— Изабель, — снова начал я, но между нами уже словно стена выросла, и дверь в ней заперта, и к замку ключа не подберешь. Мы просто смотрели друг на друга: она — беспокойно барабаня пальцами по коленям; я — не отрываясь от ее глаз, за которыми, кажется, скрывались страшные, неизмеримые глубины. До тех пор пока что-то — может, луч солнца, отразившийся от крыши стоящего вдалеке дома, или птица, севшая на изгородь, или легкие шаги служанки по мягкой траве — не отвлекло ее и она не отвернулась в сторону…

— Смотрю, миссис Айрленд и женщина, которая за ней ухаживает, стали как-то на редкость близки, — обронил я за воскресным завтраком с женой и дочерьми мистера Мортимера, управляющего.

— Да? А я и не заметила, — откликнулась, доедая яйцо, миссис Мортимер. — Гризелла, вон звонок. Вызови Джона и скажи, что пролетка нам сегодня не понадобится.

(Управляющий психиатрической лечебницей Уэйр живет в исключительно симпатичном ухоженном коттедже, лучшим украшением коего является, естественно, его жена.)

— И тем не менее это так, — продолжал мистер Мортимер, которому не особенно понравилось указание насчет пролетки, но противоречить он не посмел. — Можно сказать, сестринская любовь.

— Если я не ошибаюсь, там какой-то скандал был? — вмешалась в разговор старшая мисс Мортимер, проявлявшая повышенный интерес к делам подопечных своего отца, которую даже за едой нельзя было оторвать от чтения газет.

— Все это совершенно ужасно, — возразила матушка. — Если бы спросили меня — чего никто не делает, — то я бы сказала, что эта юная дама заслуживает гораздо лучших условий.

— Вроде какой-то мужчина был замешан? — гнула свое старшая мисс Мортимер, девушка совершенно неисправимая.

— Попридержите-ка язычок, мисс, — оборвала ее миссис Мортимер. — Удивляюсь, как это отец позволяет вам подобные высказывания.

Но мистер Мортимер не слушал. Его все еще не оставляли сожаления по поводу отмененной поездки на пролетке, а также мысли о миссис Айрленд, нервно поглаживающей себя ладонями по коленям.

— Так или иначе, я считаю, эта девушка заслуживает доверия уже хотя бы потому, что добросовестно выполняет свои обязанности. Ты весьма обяжешь меня, Мария, — обращение по имени вместо «дорогая» свидетельствовало до некоторой степени о приподнятом состоянии духа мистера Мортимера, — если поищешь какую-нибудь вещицу, ну там платья девочек или шляпку, и подаришь ей.

— Вряд ли это целесообразно, Огастес, — обращение по имени до некоторой степени свидетельствовало о том, что миссис Мортимер раздражена, — но если ты настаиваешь…

— Настаиваю. А теперь, прошу извинить, у меня дела.

(«Это все мистер Фэрье виноват, тот, что вчера приехал, покоя отцу не дает, обо всем выспрашивает, — говорила дочерям миссис Мортимер. — А вы сами знаете, как он тушуется перед такими господами».)

Но мистер Мортимер, шагавший в одиночку к церкви под струями летнего дождя, знал, что поступил правильно.

— Убери это, Эстер! Ты же знаешь, я не переношу этих вещей!

— Конечно, мисс, конечно, но без них вам снова будет плохо, а я здесь для того, чтобы ухаживать за вами.

Стакан с жидкостью, приготовленной фармацевтом, служившим под началом мистера Мортимера, и им же доставленной сюда, стоял на столике.

— Не буду я пить эту гадость. Сейчас в окно выброшу, птиц попугать.

— Не надо испытывать мое терпение, мисс, вы же сами это хорошо знаете.

Госпожа и служанка обеспокоенно смотрели друг на друга. Затем с видом человека, покоряющегося неизбежности, мисс Айрленд взяла стакан и сделала глоток. Судя по всему, содержимое его не было так уж противно на вкус, ибо миссис Айрленд, перед тем как усесться в одно из кожаных кресел, расставленных у противоположного края стола, выпила едва ли не половину стакана. Качнувшись раз-другой, словно ей нужно было сообщить что-то срочное, она зевнула, удивленно тряхнула головой, будто сама не понимала, как ей это удалось, и задремала. Пристально посмотрев на нее, Эстер взяла недопитый стакан и отнесла его на кухню, где, убедившись, что все по дому сделано, присела, вслушиваясь в звуки, доносящиеся из соседней комнаты, и погружаясь в собственные мысли.

Три месяца прошло после окончания суда, и нельзя сказать, что все это время Эстер было так уж плохо. Да, она не переставала думать об Уильяме, Саре — той жизни, что началась и протекала после отъезда из Истон-Холла, но думала как-то отрешенно, ностальгически, и это успокаивало. У нее сохранились вещицы, напоминавшие о тех днях, — небольшой отрез муслина, купленный на рынке, цветная открытка с размашистой подписью Уильяма на оборотной стороне. Бывало, вечерами, когда ее госпожа спала или уютно устраивалась у окна, разглядывая открывающиеся отсюда виды, Эстер перебирала эти вещицы и вспоминала события, с ними связанные. Но хотя воспоминания эти не тускнели, выяснилось — и нельзя сказать, будто Эстер была этим разочарована, — что новая ее жизнь не очень-то способствует размышлениям о былом. Всегда поблизости мистер Спенс, фармацевт, — можно прогуляться и перемолвиться с ним словом; бывает, мистер Мортимер присылает ей иллюстрированные журналы. Все это не то что служило лекарством, исцеляющим боль утраты, но заполняло образовавшуюся пустоту, и поэтому Эстер придавала таким мелочам значение большее, чем они, быть может, заслуживали. Действительно, много ли людей найдут получасовое общение с журналом «Иллюстрейтед Лондон ньюс» бальзамом для души?