на самом деле, с морщинистым, изможденным словно бы от долгого недосыпания лицом, но теперь оно было напряженным и даже светилось каким-то неистовым рвением и надеждой.

— А? — сказал, наконец сержант. — Что? Чего вы хотите?

— Вы едете в форт, — сказала она. — Мы знаем, зачем. Возьмите с собой меня.

— Вас? — сказал сержант; теперь к его словам прислушивались все. — С какой еще стати?

— Там Теодуль, — сказала она. — Мой сын. Мне сообщили, что он погиб в 1916 году, но домой его не отправили… и меня не пускают туда, отыскать его.

— Отыскать? — сказал сержант. — Через два года?

— Я же узнаю его, — сказала она. — Мне бы только попасть туда и посмотреть. Наверняка узнаю. У вас тоже есть мать; представьте, как бы она убивалась, если б вы погибли и вас не отправили бы домой. Возьмите меня. Я узнаю его, уверяю вас. Узнаю наверняка. Возьмите.

Она ухватила сержанта за руку, он попытался высвободиться, но не смог.

— Пустите! — сказал он. — Без приказа я не могу взять вас, даже если б захотел. Нам нужно выполнить задание; вы будете мешать. Пустите же!

Но старуха не выпускала его руки и оглядывала остальных, не сводивших с нее глаз, в лице ее были мольба и надежда.

— Ребята… дети, — сказала она, — У вас ведь тоже есть матери… вы…

— Пустите! — Сержант переложил саквояж в другую руку и на этот раз вырвался. — Уходите! Убирайтесь! — И, взяв старуху за плечи так, что саквояж оказался у нее на спине, повел по перрону к молчаливой толпе, тоже неотрывно глядевшей на происходящее. — Там уже нет ничего, кроме гнилого мяса; вы не сможете его найти, даже если попадете туда.

— Смогу, — сказала она. — Я знаю, что смогу. Послушайте, я продала ферму. Деньги у меня есть. Я заплачу вам…

— Не надо мне платить, — сказал сержант. — Но, будь моя воля, я отправил бы вас туда, чтобы вы нашли своего и прихватили еще одного для нас, а мы подождали бы вас здесь. Только вам ехать нельзя.

Он выпустил ее и почти мягко сказал:

— Возвращайтесь домой и забудьте об этом. Муж с вами?

— Я потеряла и его. Мы жили в Морбиане. Когда война кончилась, я продала ферму и приехала сюда искать Теодуля.

— Тогда возвращайтесь туда, где вы живете теперь. Потому что с нами вы не поедете.

Но она вернулась лишь к толпе, от которой отделилась, и встала, снова глядя на них; ее усталое, бессонное лицо было по-прежнему напряженным, упорным, неукротимым, сержант повернулся к своему отделению и бросил на него еще один злобный, задумчивый взгляд.

— Ладно, — наконец сказал он. — Пошли — у кого не двоится в глазах. Потому что я не хочу нянчиться там с вами, пока не получу один смердящий труп, тем более два.

— Может, сперва выпьем? — сказал один.

— Попробуй возьми.

— Давай я понесу твой саквояж, серж, — сказал другой.

Ответ сержанта был незамысловатым, кратким и непристойным. Он повернулся и пошел, остальные гурьбой двинулись за ним. Их ждал крытый грузовик, в кабине сидели водитель и капрал. Солдаты вытащили пустой гроб из вагона, отнесли его к машине, задвинули в кузов и влезли сами. Для сидения им в кузове была настелена солома; сержант уселся на гроб, по-прежнему крепко сжимая ручку лежащего на коленях саквояжа, словно боялся, что кто-то, может быть, все попытаются его выхватить. Грузовик тронулся.

— А как насчет завтрака? — спросил один.

— Вы уже выпили свой завтрак, — ответил сержант. — Сперва украв его.

Но завтрак был: кофе и хлеб на оцинкованной стойке крошечного бистро, каким-то чудом уцелевшего при бомбардировках, правда, на нем была новенькая железная крыша американского производства, она вздымалась над беспорядочной массой окружавших его полуразрушенных стен. Все было устроено и на этот раз; за еду уже было заплачено из Парижа.

— Черт возьми, — сказал один. — Видно, армии позарез нужен этот труп, раз начали накупать жратву у гражданских.

Сержант ел, поставив саквояж на стойку и оградив его с обеих сторон руками. Потом они снова ехали в грузовике, и сержант крепко держал саквояж, стоявший у него на коленях; теперь в открытую заднюю дверь грузовика, ползущего среди груд мусора и старых воронок, были видны участки разрушенного города — горы и холмы щебня, которые уже убирали, между ними уже вздымалось поразительно много железных крыш американского производства, сверкающих под утренним солнцем как серебро; пусть американцы воевали и не всю войну, но все же оплачивали восстановление разрушенного ею.

То есть мог видеть это сержант, потому что его солдаты почти сразу же впали в состояние, близкое к коматозному, еще до того, как грузовик миновал мост через Мез и подъехал к углу, откуда со временем пять гигантских барельефных фигур на символической секции каменного бастиона будут упорно, неукротимо глядеть на восток. Вернее, мог бы видеть, он сидел, обхватив руками лежащий на коленях саквояж, словно мать больного ребенка, и минут десять не сводил пристального взгляда с лежащих вповалку солдат, грузовик тем временем отъехал далеко от города. Потом он поднялся, по-прежнему крепко держа саквояж; на передней стенке кузова было окошко с отодвигающейся фанеркой. Он отодвинул ее, торопливо и негромко поговорил с капралом, сидящим в кабине, потом отпер саквояж, достал оттуда весь коньяк, оставив лишь одну бутылку, передал его капралу, запер саквояж с единственной бутылкой, вернулся, снова уселся на гроб и положил саквояж на колени.

И теперь, когда грузовик поднимался по восстановленной дороге к извилистым Мезским высотам, сержант наконец стал смотреть на расстилающуюся разоренную и погубленную землю — труп земли, многие участки которой, навсегда окисленные порохом, человеческой кровью и страданием, уже никогда не оживут, словно они были не только покинуты человеком, но и навеки отвергнуты самим Господом Богом; воронки, старые траншеи, ржавая проволока, голые, расщепленные деревья, деревеньки и фермы, напоминающие расколотые черепа, давно потерявшие вид черепов, уже исчезали под неистовыми, буйными зарослями бледной, лишенной питания травы, словно бы не мягко растущей из почвы, а тянущейся милями, лигами из самой преисподней, будто дьявол пытался скрыть то, что человек сотворил с землей, со своей матерью.

Грузовик подъехал к изуродованному форту, который тем не менее выстоял и до сих пор стоял твердо, хотя Франция, цивилизация больше не нуждались в нем; стоял твердо, пусть даже лишь затем, чтобы заражать воздух не только более двух лет после окончания боев, но и более дважды двух месяцев после окончания войны. Потому что, едва сержант, уже стоящий, прижимая саквояж к груди, поднял их носком сапога, они сразу же ощутили смрад гниения, хотя думали, что начнется