Он вышел на морозный воздух и присел на скамейку. Напротив, через реку, как и раньше, стоял извечно страшный, шипастый Кремль. Сейчас Юлику особенно неприятно было осознавать, что зрелище это будет мозолить ему глаза весь остаток жизни. И неважно, что из Жижи зубчатки этой краснокирпичной не видать. Найдут, достанут и обяжут всматриваться, не мигая. Он это хорошо понимал. И насчёт остаться — не остаться генерал тоже прав. Всё, проехали. Вернее, не уехали, когда нужно было сделать реальную попытку. Теперь поздно доживать не на своей земле. Без Жижи, Параши, Серпуховки, Джона и его коровьих лепёшек. Даже несмотря на Триш и Норку. Сдохнет там по-любому. А так поживётся ещё, покоптится под жижинским небом. Неужели они вечны? Скоты эти.

Пошёл снег, мягкий и редкий. Шварц оторвал себя от доски на чугунных ножках и поднялся. В голове стало немного полегче, но куда ему сейчас идти, он всё равно не знал. Не понимал просто. Через час начиналось заседание секретариата Союза художников, где ему непременно нужно было присутствовать. С другой стороны, это была среда, и в скором времени Кира должна была появиться на Серпуховке. Впрочем, у неё был собственный комплект ключей, и можно было не так уж торопиться. Хотя… это правда или это… что? Ему срочно нужно было задать Кире этот вопрос. И если да, то почему она… Зачем ей всё это? И ему… тоже зачем… Или… плюнуть на всё, ехать на Центральный телеграф и заказывать срочный разговор с Карнеби-стрит? Стоп! Но если они ломали Гвидона, то наверняка он связался с Приской, позвонил им в тот же день, и теперь Триш, будучи в курсе чудовищной ситуации, ждёт среды, чтобы звонить ему, на Серпуховку, помня, что он ночует там в этот день. Значит — ехать домой и ждать звонка от Триш? Все звонки оттуда теперь, само собой, подконтрольны. Они, наверное, и раньше прослушивались, как и всё в этой стране, но тогда он над этим не задумывался, нужды не было такой. Да и теперь, в общем-то, скрывать от «ушей» нечего. Всё и так сказано. И добавить к сказанному нечего. Зная хорошо свою жену, Юлик не допускал, что Триш попытается сама или же с помощью Приски повлиять как-то на Ниццу. Полный идиотизм! Но с другой стороны — что предпринять? Предпочесть остаться там? Разрушить собственную семью? Лишить отца дочери и мужа жены? Тоже идиотизм, и тоже полный… Бред, бред, бред!!! А Джон? Он ведь не переживёт. Дочери для него — всё. И Норка. И как ему теперь об этом сказать? А сказать придётся, рано или поздно. Но в любом случае, не позднее того дня, когда ученица девятого класса Боровской средней школы Нора Шварц не придёт на занятия в первый учебный день после зимних каникул. Придёт только ученик восьмого класса Иван Иконников и не сможет внятно ответить на вопрос классного руководителя: «А почему Норы нет на занятиях, не знаешь, Ваня?»

В школу они всегда ходили вместе. И вместе всегда возвращались. И если случалось, что нужно было подождать одному другого или наоборот, то всегда ждали. Первые годы учёбы Ванька всегда таскал Норкин портфель — так его научил Гвидон, отец. Потом, когда подросли, ему стало немного неудобно, неловко, да и в классе чуть-чуть поддразнивали, типа жених-невеста и вообще. И тогда Норка, жалея друга, перестала его этим обременять. А вообще дружили очень и разговаривали между собой всегда по-английски. Об этом их просили по обе стороны глиняного оврага. Да и сами понимали, что такой счастливой случайностью, выпавшей по жизни, оказаться внутри языка с самых малых лет, не воспользоваться глупо. В общем, из русскоговорящих собеседников во всей Жиже по большому счёту оставались только Гвидон с Юликом да Параша, которую продолжали честным образом делить на две семьи. Читка книг тоже делилась примерно на две равные половины. Первая — по-русски, из культурных запасов семей Иконниковых и Шварцев. Другую половину, английскую, каждый раз пополняли Прис и Триш, привозя литературу из дома, из оставшейся и перевезённой на Карнеби-стрит из Брайтона вместе с концертным пианино «Stainway & Sons» шикарной дедовой библиотеки. Ванька, которого родители продолжали время от времени забрасывать в Кривоарбатский для разнообразия жизни и столичных развлечений, каждый раз ковырялся в ещё не добравшихся до Жижи книжных остатках покойной Таисии Леонтьевны и каждый раз обнаруживал что-то для себя любопытное. Так, последний раз, в восемьдесят втором, вспомнив про отложенные бабушкой книжки, самые интересные на свете, залез в ящик комода и вытянул их из-под белья. Два толстенных тома. Ветхий и Новый Заветы.

Читать начал ещё там, в Кривоарбатском, не дожидаясь, пока отец отвезёт его обратно в жижинский дом. Читалось медленно, но было интересно. С трудом приходилось преодолевать старославянскую буквенную вязь, но от этого текст становился ещё более таинственным и желанным. Читал потихоньку, урывками. Потом, не спеша, переваривал прочитанное. Додумывал. С родителями не обсуждал, не понимал, как отнесутся. Чувствовал, что могут и запретить. Особенно отец. Тот не любил отвлекаться от главного направления. Например, избрал дело всей своей жизни, определил задачи, нащупал цель, понял, что попал, — и стучись туда, пробивайся, ищи, находи себя, экспериментируй, добивайся, чтобы стать лучшим, чтобы непременно — мастером, чтобы и тебя уважали, и сам себя — всенепременно. Тогда жизнь — в радость и деньги, тоже нужные для жизни, уходят на второй план, неглавный. Потому что главным всегда остаётся чувство, что ты нашёл себя в этой жизни. И тогда вот оно, состояние счастливого возбуждения от сделанного труда. Или не сделанного, но такого, про которое можно с уверенностью сказать — знаю, как сделать, чтобы получилось лучше, чем у других. Такой был у него отец, любимый, правильный и непреклонный, и Ванька любил его до колик в животе. И маму. И не хотел других. Правду о том, что они не настоящие родители, Гвидон и Прис сказали сыну, когда ему исполнилось года три с половиной. Посчитали, что пора. Ванька удивился и спросил, где тогда настоящие папа и мама? Они далеко, сказал Гвидон, они живут в другой стране, потому что их туда послали на всю жизнь. И тогда мы решили, что ты будешь наш. А не их. Теперь понял?

Возраст сына, который они предпочли, чтобы вбросить в незрелую детскую голову столь важную мысль, был определён ими не случайно. С одной стороны, хотелось как можно скорей очистить совесть от наслаивающегося с каждым годом неудобства из-за собственного неясного родительского статуса. С другой — требовалось хотя бы минимальное созревание детской головки, чтобы нужные слова дошли до сознания, но не оставили болезненного следа. А вскоре рассосались и улеглись нестёртыми остатками в дальнюю и уже неопасную ячейку. Вроде и не сокрыта правда, но и интерес к ней пригашен максимально. Дальше всё зависело от них самих. И тут уж расстарались. Окружили заботой и любовью, как только умели. Приска носилась колбасой, привозила умные врачебные книжки по воспитанию и детским болячкам, временно уменьшила количество заказов на переводы, несмотря на дикий спрос. В общем, стала настоящей сумасшедшей матерью, в хорошем смысле слова. Язык — с детства наравне с родным. Музыка, пианино — дом напротив, к тётке. Общение по возрасту — Норка Шварц, умничка, лучше придумать нельзя. Рисунки: карандаш, уголь, детская акварель — великодушный, смешной, вечно весёлый дядя Юлик, Норкин папа. Ну и плюс ко всему — старый Харпер, начальник всех коров и быков жижинского стада. Он же собственный дедушка, мамин папа.