— Твоё?

— Нет, — ответил отец Иоанн, — я никогда не писал стихов.

— А кто здесь жил до тебя, в моей комнате?

— Ницца жила когда-то. Очень-очень давно. Но мне кажется, она тоже не писала стихов. Она женщина больше деловая, чем творческая. По крайней мере мне об этом ничего не известно. Я вообще мало с ней знаком, к сожалению. Так уж вышло — не было оказии, несмотря что у нас общий отец. А стихи и правда хорошие. Правильные какие-то. Человеческие. И очень добрые. Да, дочка?

— Да, — серьёзно ответила Наташка. — Правда. — Подумав ещё чуть-чуть, добавила: — Я тоже буду писать стихи, по-моему, у меня получится. Тоже добрые, как эти.

Она бережно расправила листок и положила на письменный стол. В этот момент раздался удар колокола, их, жижинского, — чтобы, прокатившись эхом над родной Жижей, обернуться долгим мелодичным перезвоном и покатиться ещё дальше… над обновлёнными жижинскими крышами, над выкорчеванным под новое строительство яблоневым садом, тем самым, бывшим когда-то ничейным, над оврагом с рыцарским копытом на самом дне неисчерпаемого залежа знаменитой жижинской глины, над полуразвалившимся зданием Боровского детдома с её покрывшейся зеленовато-тусклой коркой времени бронзовой Ниццей, припавшей лицом к такой же забронзовевшей Родине-матери, над свежесработанной двухполосной асфальтовой дорогой, ведущей к разросшемуся с годами вширь и в глубину Хендехоховскому погосту, где нашли свой последний приют все они, жижинские колонисты… и уйти едва слышными остатками умирающего в воздухе соборного звона в ясно-голубое жижинское небо вместе со струйками полупрозрачного дыма, истекающего из последних печных труб…

Январь — апрель, 2009

Тунис — Алабино