— Какой смысл вообще куда-то ехать? — дивился этот ограниченный провинциал. — Я ездил по всей стране и был в Джули, в Ла-Куйаке, везде. Но нигде не было так хорошо, как в Миамаре. У нас есть яблоки, кукуруза, груши — все, что душе угодно. Здесь очень легко все растет, и город красивый. Я однажды был в Виллазоне — ужас, да и только. Я бы там ни за что не стал жить. А здесь у меня есть все, что нужно.

— Значит, вам повезло.

— Вам лучше остаться здесь, — настаивал он.

— Ну, пока поезд не собирается ехать, я и так остаюсь здесь.

— Это у вулкана, оползень разрушил дорогу. А куда вы собираетесь после Тукумана?

— В Буэнос-Айрес, а потом в Патагонию.

— Патагония! Это так далеко, что там и не говорят по-нашему! — Он улыбнулся, глядя на меня. — Стало быть, вы уехали из Ла-Куйаки и едете в Патагонию? Это же на разных концах Аргентины! Я бы ни за что туда не поехал. Я лучше останусь дома.

— Но из Патагонии я тоже поеду домой.

— Вот это дело! — одобрил он. — Это просто ужас — оказаться так далеко от дома в такое чудесное солнечное воскресенье, как это!

— Это здесь солнечно, — заметил я. — Наверняка у меня дома льет дождь.

— Очень интересно, — сказал он и поблагодарил меня. А потом скрылся за шелестящими тополями.

К югу от Пурмамарки, в сухом речном русле — широкой долине в обрамлении туманных гор — я увидел крестный ход в честь Вербного воскресенья. По крайней мере, я так предположил, хотя крестный ход мог быть устроен по любому другому поводу. По руслу пересохшей реки двигалось не меньше двух тысяч человек. Многие были верхами, кто-то размахивал знаменами и хоругвями. Оркестр в чопорных траурных одеяниях играл душераздирающую музыку. В голове колонны несли белый гроб то ли символический, то ли настоящий. Но удивительнее всего смотрелось над ними темное низкое небо. Из-за этого вся картина превращалась в какую-то гигантскую фреску с тысячами тщательно прописанных живых фигурок, казавшихся особенно жалкими под этими тучами.

Начался дождь, а облака опустились к самой земле. Они как будто соскользнули с крутых горных склонов и заструились по речной долине. Верхушки деревьев исчезли в их утробе, и наступили сумерки. За каких-то пятнадцать минут окружающий нас пейзаж изменился от необъятных просторов Аргентины до нудного дождливого вечера в Новой Англии. Видимость сократилась до полусотни ярдов, было тепло и сыро, а в тумане как будто бродили привидения.

С небес сочилась влага, и вскоре вдоль полотна стали видны последствия оползня: разрушенные и опрокинутые ограды и ручьи, пересекающие полотно дороги по песчаным перешейкам. Я высунулся из двери, чтобы как следует разглядеть оползень, и проводник спального вагона у меня за спиной заметил:

— Это Вулкан.

— Я и не знал, что здесь есть вулканы.

— Нет, это город называется Вулкан.

Я понял, что все это время ошибался: все упоминания о вулкане, которые я слышал по дороге, были всего лишь названием города Вулкан.

— Сколько нам еще ехать? — спросил я.

— Мы прибудем в Буэнос-Айрес с опозданием примерно в полтора дня.

Пока не стемнело, я читал «Конец игры» Дюрренматта. В оригинале название мне нравится гораздо больше — «Судья и его палач». После слабого и несообразного сюжета Джека Лондона Дюрренматт показался мне ослепительным, как бриллиант, и пришелся очень кстати со своей мудрой упорядоченностью. Для чтения во время путешествия поездом нет лучшей книги, чем такой роман с четко продуманным сюжетом. Он помогает внести хоть какую-то видимость порядка в непредсказуемость пути.

В Джули я увидел, что река, совершенно пересохшая в нескольких милях к северу, снова стала полноводной. Здесь Рио-Гранде вполне оправдывала свое название. По берегам росли деревья с пышными кронами и яркие цветы, и вечерний туман сгущался над водой. Джули выглядел мирным и мокрым: он находился на приемлемой высоте, чтобы радовать своим климатом без издержек в виде горной болезни. Цветы, орошенные дождем, наполнили воздух своим благоуханием, и с реки налетал свежий ветерок. Картина была вполне идиллической, однако позднее я узнал, что здесь случилось ужасное наводнение и тысячи людей пришлось эвакуировать. Невозможно высмотреть все из окна вагона.

На вокзале оказалось полно индейцев, которые пришли встречать тех индейцев, что приехали с границы. Это было последнее место в Аргентине, где я увидел сразу так много индейцев, а ведь в Аргентине есть люди, которые отрицают, что в этой стране они настолько многочисленны. Вот почему Джули можно было считать своего рода границей, конечной точкой великого пути древних инков. Здесь так пышно росли деревья, что казалось, будто они погребли под собой весь город.

Я был бы рад задержаться здесь, и я уже почти на это решился, но не успел сойти на перрон, как увидел, что к нашему составу прицепили два десятка новехоньких вагонов, и в их числе замечательный вагон-ресторан. Я давно не чувствовал себя так чудесно: ни головной боли, ни горной болезни, и мой аппетит ко мне вернулся (а ведь всего день прошел с тех пор, как я сидел в Виллазоне и пытался грызть орехи), а заодно с ним и жажда. Я поспешил в вагон-ресторан и заказал графин вина. Официант в черном фраке накрывал столы: скатерть, серебряные приборы, вазы с цветами. Но его усердие пропадало впустую. Я был здесь единственным клиентом.

Обед — теперь мы проезжали город генерала Мигеля Мартина де Гуэмеса по дороге в Тукуман — состоял из пяти блюд. Домашний суп с клецками, колбаски с полентой, котлеты из телятины, салат с ветчиной и десерт. Официант не отходил от меня, старательно подливая вино в бокал, и только когда я отобедал и закурил трубку, позволил налить себе вина и сесть со мной, чтобы поболтать.

Он говорил по-испански с сильным итальянским акцентом, как и многие жители Аргентины. Но при этом он почти не знал итальянского.

— Я итальянец, — признавал он, но говорил это так, как американцы говорят «Я поляк» или «Я армянин»: то ли клеймо, то ли отличительный признак иммигранта из далекой страны.

— Нам повезло, что этот поезд идет до конца, — сказал он. — Это первый состав, который проедет через Вулкан. Вы ведь видели оползень?

Я видел: гора глины, завалившая железную дорогу.

— Несколько составов уже пытались проехать до того, как полотно полностью расчистили, и, извольте видеть, сошли с рельсов. Поэтому движение пришлось перекрыть совсем. Я сам проторчал здесь две недели, пока не прибыл первый поезд.

Какая насмешка судьбы: этот официант торчит две недели в Джули, дожидаясь «Панамерикано», и вот наконец состав приходит, и к нему цепляют его вагон-ресторан, чтобы обслужить одного-единственного пассажира — меня. Однако официант вовсе не унывал по этому поводу.

— В каких странах вы побывали?

Я ответил.

— И какая же страна понравилась вам из них больше всего?

«Они не выносят критики».