— С чем пожаловали, благородные послы царя и брата моего Ахмата Кучук-Мегметовича? — спросил государь довольно приветливо.

— Великий хан Золотой Орды и всего Джучи-улуса, — заговорил посол Селимхан по-русски, — долго терпел-ждал, когда ты, кнес Иван Василия, явишься пред его светлые очи на поклон с челом-билом и дашь выход за осем леты, который ты не платил. Он терпел-ждал, когда либо братья твой придут с челом-билом, либо Андрей-брат, либо Бориза-брат, либо какай другай брат, либо сын твой Иван Малядой, либо Никифор-посол Басенков, но никого из них не дождался великий хан Ахмед-Илбуга, царь Ак-Сарай-Ахмеда и всей Золотой Орды и Джучи-улуса. Что хочешь сказать про свою вину? Почему не пришёл?

— Занят был, — ответил великий князь, немного помолчав. — Никак не мог прийти. Да и не очень-то и хотелось.

— Я не понимаю ничего, — удивился посол Селимхан. — Почему не хотель? Как смель не хотель?

— А вот так, — хмурясь и с ненавистью взирая на послов, отвечал государь Иван Васильевич. — Потому не хотел, что жалко мне добра своего выход вам платить. И не хотим мы к вашему Жучиному улусу принадлежать. Сами отныне правим на Руси, без вас вполне обойдёмся.

— Опомнис, что говоришь! — скрипнул зубами Селимхан Киримбекович. — Рассума ты лишился, кнес Иван! Опомнис! Не хочешь являйся к великому хану Ахмеду, не надо, он тебя прощай.

— Прощает? — рассмеялся великий князь. — Ну, спасибо!

— Он прощай тебя, — повторил посол Селимхан. — Он любит тебя и говорил, что ты мужественный кнес и заслужил уважение. Он разрешай тебе выплату дани не сей же час, но со следующего года.

— И на том спасибо-ста! — хмыкнул Иван Васильевич.

— А в знак своей милости, — продолжал Селимхан Киримбекович, — хан Ахмед-царь прислал тебе свою великую басму, чтобы ты мог приложить к ней губы свой и дать клятва вернось царю Ахмеду. Вот она, басма сия драгоценная!

С этими словами посол извлёк из своей сумы свёрнутую в свиток грамоту, обвязанную золотой тесёмкой, на которой болталась золотая басма с отпечатанным на ней изображением Ахмата, и протянул её Ивану.

Внутри у Ивана Васильевича происходило нечто небывалое, до того дерзкое, что, казалось, схватись сейчас Селимхан Киримбекович за саблю, и великий князь забудет о завете, данном ему Ионою, начнёт рубиться с послом и убьёт его в честном поединке. Когда-то давным-давно он уже испытал подобное лихое чувство. В памяти великого князя внезапно вспыхнуло лицо Шемяки, морда Ефиопа, кулевринка... И вот теперь он дерзко взирал на протянутую ему грамоту и не спешил её принимать. Он с упоением наблюдал, как наливается багряной яростью лицо нахального посла Селимхана, как ходят по щекам его желваки, раздуваются ноздри. Красив был Селимхан — лицо мужественное, нос горбатый, брови чёрные вразлёт, усы и борода с любовью подстрижены, ухожены. Запах благовоний коснулся ноздрей великого князя — видать, вспотел посол от злости, благовонные масла, коими он натёрся накануне встречи с государем Московским, ожили, запахли. Молодец Селимхан, терпения ему не занимать, долго ждёт, стоя с протянутой басмою.

Иван усмехнулся и взял из руки Селимхана бумагу. Первым делом рассмотрел златой образ царя Ахмата, в котором играло и резвилось мощное зимнее солнце. Затем, размотав тесёмку, государь развернул саму грамоту. Половину листа занимало письмо арабской вязью, другую половину — перевод на русский язык. Иван Васильевич хотел было прочесть, но вдруг испугался, что, если прочтёт, из него вылетит то дерзкое и бесстрашное чувство, которым он так упивался все эти минуты. Краем глаза он заметил, как с одной стороны сын, а с другой игумен Паисий пытаются заглянуть в ханскую грамоту, и, не медля более ни единого мига, великий князь резко выдохнул из себя воздух и махом располосовал грамоту надвое. Все, кто присутствовал в светлице, разом ахнули.

— Батюшки! — вскрикнул Ощера.

— Ар-рамаз! — выругался Селимхан.

— Шайтан! — закричал Зальман, хватаясь за рукоять сабли.

Кровь так и скакала в голове у великого князя. Он кинул грамоту себе под ноги и с наслаждением наступил каблуком на золотую басму с изображением царя Ахмата.

— Несть отныне над нами царя бесерьменского! — горделиво приосанясь, громко воскликнул Иван Васильевич, чувствуя сам, как сверкают его глаза на обезумевших от такой дерзости послов.

— Шайта-а-ан! — ещё громче завопил Зальман и, выхватив саблю из ножен, кинулся на Ивана Васильевича. Тотчас Иван Нога, Аким Гривнин, Никифор Тетерев и оба Ощеры, отец и сын, бросились ему наперехват. Оружие засверкало в руках у всех — и у татар, и у русских. Мамон схватил Селимхана Киримбековича за воротник чекменя и, резко дёрнув, повалил главного посла на пол. Булгак пришёл Григорью Андреевичу на подмогу и вместе с ним принялся вязать Селимхана кушаком. Тем временем Зальман и Джамиль, а с ними ещё пятеро татар из их стражи бесстрашно вступили в бой, мстя за поруганную басму. Видя затеявшееся побоище, Иван Васильевич схватился было за свой меч и только теперь обнаружил, что меча-то у него на поясе и нету. В следующий миг он увидел, как Зальман, стремясь прорваться к нему, уложил своей саблей Ивана Ногу, но тотчас заверещал, пронзённый в живот копьём Александра Ощерина — длинное острие копья вошло в брюхо татарина по самые крыльца. Ещё мгновенье, и высокорослый Джамиль Джанибекович, ранивший Никифора Тетерева, пал навзничь, крича от боли. Кровь рекой лилась из его проломленного лысого черепа, чекан Акима Гривнина уклюнул Джамиля в самое темя. Вскоре и остальные татары были перебиты или схвачены. Джамиль Джанибекович затих, лёжа в огромном кровавом озере. Зальман Обреимович сидел, держась обеими руками за живот, и плакал, как плачет раненый заяц — жалобно, по-детски. Связанный Селимхан Киримбекович уже стоял на ногах и тяжко дышал, истекая потом. Не кровью.

— Вижу, не иссякла ещё спесь-то ордынская! — молвил Иван Васильевич. Он отшвырнул от себя носком сапога порванную и растоптанную ханскую басму. — Суньте её в суму Селимхана Киримбековича, самого посадите на коня и отправьте с кем-нибудь к царю Ахмату. Давай, Селимхан, айда! атлан! Прости, не уважили!

— С-с-собака ты! — плюнул посол, и Иван Васильевич напоследок полюбовался им. Всё-таки молодец, даже после такой расправы не убоялся дерзить.

Когда Селимхана и оставшихся в живых татар увели, Мамон спросил:

— А что с этим сыроядцем делать? — Он имел в виду Зальмана.

— Попробуйте лечить, — сказал Иван Васильевич. — А сдохнет, туда ему и дорога.

— Ти сдохнешь, ти-и-и! — продолжал хныкать от боли и злобы Зальман. — Шайтан! Армай! Ар-рамаз! Убю тиби-и-и-и...

— Наших убитых — в Пафнутьеву обитель, — распорядился государь.

— Да наших-то один только Иван Нога, — сказал Тетерев, прикладывая к ране на шее полотняную ширинку, которая вся уже была пропитана его кровью.

— Ну, Александр Иванович! — похлопал великий князь по плечу сына Ощеры. — Это, что ли, твоя первая битва?