Казалось, в церемониалах, посвященных Вакху, не было строго установленных правил. Некоторое число людей уже находилось в храме, когда мы вчетвером пришли туда, остальные проскользнули после нас, по одному или по двое. Почти все были женщинами; там набралось от силы десять или двенадцать мужчин. Каждый из посвященных, еще не заняв своего места, направлялся прямо к мраморному столу и наполнял чашу или кубок вином. Все они время от времени возвращались к бочонкам, возможно стремясь напиться, дабы поскорее избавиться от всякой робости и скромности. Денгла пила так же часто и много, как и все остальные, она заставила и близнецов выпить много чаш вина, побуждая к этому и меня. Я тоже отправился и налил себе кубок, а потом я еще несколько раз наполнял его, чтобы не показаться неучтивым, но бо́льшую часть вина я тайком выливал в стоящую поблизости вазу с цветами.

Еще, дабы не проявлять чрезмерного любопытства, я, хоть и с большим трудом, удерживался от того, чтобы подняться и начать рассматривать окружающих. Однако и так было ясно, что собравшиеся вакханки не все принадлежали к простонародью. Не поворачивая головы, я увидел нескольких женщин, облаченных в прекрасные одеяния: я узнал трех из тех, с кем встречался на пирах и застольях, которые посещал в качестве Торнарекса. Это были женщины такого сорта, к которым я всегда относился с презрением: из тех, что вечно советуются с астрологами. Одного из немолодых, чрезмерно толстых мужчин я тоже узнал и пришел в изумление, поскольку это был префект Маециус.

Так вот оно что! Вдова Денгла вовсе не выведывала секреты наиболее уважаемых жителей Виндобоны при помощи haliuruns магии. Ей это было ни к чему. Достаточно было только припугнуть того же Маециуса и женщин из знатных семей: дескать, она расскажет всем, что эти особы являются почитателями Вакха. Мелбай уже предупредила меня относительно самого священного правила их общины: никто из них никогда не признается непосвященному, что́ именно происходит внутри храма. Возможно, Мелбай и другие никогда этого не делали, однако Денгла вполне могла нарушить запрет, если бы только это принесло ей выгоду.

Спустя какое-то время пять обнаженных женщин перестали играть, бормотание и бульканье вина прекратились. Музыканты снова принялись играть, но уже громче, то, что я принял за гимн Вакху: он был не мелодичен, а раздражающе неблагозвучен. В стене позади мраморного стола распахнулась дверь, и вошли жрецы и жрицы. Там было трое мужчин и одиннадцать женщин (в том числе и Мелбай), каждый из них тащил на поводке упирающегося и жалобно блеющего козленка. Последователи Вакха закричали, приветствуя их: «Io!», «Salve!», «Euoi!», а кое-кто и «Háils!». Крики не смолкали, пока все четырнадцать жриц и жрецов огибали комнату по окружности. Причем служители культа делали это не торжественно, а шатаясь и покачиваясь, в притворном или настоящем подпитии, время от времени спотыкаясь о своих маленьких козликов и чуть не падая.

— Всегда четырнадцать жрецов, — неразборчиво произнесла Денгла, наклонившись к моему уху, чтобы я мог расслышать ее в шуме. — Потому что когда Вакх был младенцем, его воспитывали четырнадцать нисейских нимф. И разумеется, мы приносим в жертву козлят, поскольку бог питал отвращение к козам. Они поедают виноград.

На всех четырнадцати служителях культа были короны из виноградных листьев, а на плечи наброшены шкуры леопардов. Больше на них ничего не было, а шкура леопарда не слишком-то большая — ею не укроешься. Полуобнаженные жрицы выглядели не особенно привлекательно: все они были примерно ровесницы Мелбай и такие же некрасивые. Двое жрецов точно были евнухами: бледные, толстые и вялые. А третий явно кастрировал себя совсем недавно, потому что он был очень худым, но таким старым, что я удивился, для чего ему это вообще понадобилось. Каждый из жрецов и жриц держал в свободной от поводка руке то, что Денгла назвала «тирс», — длинную дубинку с сосновой шишкой на конце, и дубинками этими они размахивали в воздухе.

Я произнес громко, чтобы меня можно было расслышать среди криков, блеянья и неблагозвучной музыки:

— Я знаю, что леопард — священный зверь Вакха, отсюда и эти шкуры. Но что означает сосновая шишка?

Денгла, хихикнув, сказала только:

— Она представляет собой некое утолщение, — и снова пьяно засмеялась.

Когда процессия жрецов опять оказалась в ближней части комнаты, тринадцать из них остановились у стены, а старик властно, хотя и пошатываясь, встал перед мраморным столом. Музыканты перестали играть, и паства постепенно перестала кричать, тогда жрец налил себе до краев чашу вина из бочонка и сделал большой освежающий глоток. После этого он заговорил — насколько я уловил, это были вирши-заклинания, наставления и благословения в честь Вакха.

— Euoi Bacche! Io Bacche! — начал он, чуть не визжа.

Бо́льшая часть его проповеди была на греческом, а я не слишком хорошо понимал стихи на этом языке. В любом случае оратор выпил предварительно столько вина, что вряд ли даже настоящий грек смог бы понять его. Остальная часть речи была на языке, который я не мог определить, — возможно, этрусском или египетском.

Одно из высказываний, которое жрец произнес на латыни, заставило меня вздрогнуть, потому что оно было взято из Библии, Евангелия от Луки. Жрец почти прокричал:

— Блаженны неплодные и утробы неродившие, и сосцы непитавшие!

Очевидно, это было только частью проповеди, требующей почитания от паствы. Все женщины в комнате, включая Денглу, закричали на нескольких языках: «Воистину!», «Да будут они блаженны!»

Затем, после еще какого-то невнятного бормотания, жрец заключил:

— А теперь споем, спляшем, попируем и еще выпьем. Euoi! Io!

Он скинул с себя плащ из шкуры леопарда, музыканты заиграли веселый лидийский кантус. Старик первым выпрыгнул на пол в центре комнаты и давай непристойно отплясывать, весь необычайно тощий, состоявший из шишковатых коленей и локтей. Двое жирных жрецов-евнухов, а также пять или шесть жриц, включая Мелбай, тоже сбросили с себя плащи и принялись отплясывать, предоставив остальным жрицам держать поводки напутанных, встревоженно блеющих козлят. Поток поклонников Вакха — в основном пьяных — присоединился к веселью. Все плясали столь же неистово, как и первый, старейший жрец, только некоторые демонстрировали изящество: они стали сбрасывать с себя один предмет одежды за другим. При этом они выкрикивали имена бога: «Вакх!», «Дионис!» или «Фуфлунс!», перемежая их с взвизгиваниями: «Io!» и «Euoi!».

Денгла сняла с себя верхнее платье, бросила его на кушетку и, не приглашая меня и мальчиков присоединиться к ней, вскочила на ноги, принялась прыгать и скакать, визжа так же, как и остальные. Обнаженные ноги вдовы хотя и были короткими и толстыми, но заканчивались длинными узкими ступнями, которые громко шлепали по мозаичному полу, перекрывая даже шум от всеобщего столпотворения. Никто из обнаженных плясунов не обменивался томными взглядами. Редкие мужчины и многочисленные женщины были возраста Денглы и старше, они были ничуть не привлекательней моей хозяйки. Не считая Филиппуса и Робейна, я оказался самым молодым в этом храме и, должен заявить без ложной скромности, самым красивым. Даже несмотря на то, что я был полностью одет, на меня откровенно пялились и манили к себе многие женщины, возлежавшие на кушетках поблизости.