Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Совершенно в стиле середины 1930-х 22 октября 1935 года Рыков открыл совещание стахановцев в области связи. Получилась вовсе не сплошь триумфальная встреча: нарком говорил и о том, что погоня за внедрением новой техники и ускорением работы нередко сказывается на качестве. Например, он поведал собравшимся, что радиоуправление сильно увеличило обмен телеграммами. Но — как же без самокритики? — увеличились и ошибки, искажения текстов.
Нарком еще верил в свое будущее. Как-никак, еще ходили круизные суда типа «Алексей Рыков», и московские Истоминские улицы еще носили его имя — как и город Енакиево. И художник Василий Сварог — мастер оптимистических, эмоциональных полотен из истории партии, выдержанных в духе «генеральной линии», в 1935 году создал картину «Доклад И. В. Сталина на VI съезде РСДРП (большевиков)», на которой нетрудно узнать Рыкова. Он — в самом центре композиции, над абажуром. А Сварог никогда не стал бы воспевать врага! После 1937 года Алексея Ивановича на триумфальных картинах уже не изображали, а в 1935-м — за милую душу, несмотря на всенародную критику «правого уклона» и отставку с поста предсовнаркома…
Одна из особенностей того времени — детское, пионерское движение, которое участвовало в «решении задач пятилетки». Тоже во многом — пропагандистский ход и отчасти — учебный. Рыков не чурался этого. Группы пионеров брали шефство над отделениями связи, становились письмоносцами, помогали в ремонте, учили не слишком грамотных отцов и дедов правильно писать адреса на конвертах. Нарком предоставлял свой личный вагон для пионерских поездок по стране, которые организовывала газета «Ленинская искра».
Важным нововведением стала повсеместная индексация почтовых отправлений. Рыков отмечал, что эта мера позволит ввести в действие сортировочные машины, упрощая и ускоряя работу почты. Рыков по-прежнему сотрудничал с авиаконструктором Яковлевым. Его самолеты перевозили почту. Еще недавно это выглядело как чудо, теперь к авиационным перевозкам привыкли. Рыков, как ему представлялось, «шел вровень с веком», смело внедряя новую технику.
Именно Рыков первым из заметных политиков всерьез заговорил о перспективном феномене телевидения, которое станет основой пропагандистской машины в СССР не раньше середины 1960-х. Исследования и разработки по этой части наркомат поддерживал. Быть может, не слишком энергично? Есть и такая оценка его деятельности в наркомате.
И все-таки — первым из старых большевиков заговорил на эту тему именно он. «Телевидение должно как можно скорее выйти из стен лабораторий широко в эфир», — писал Рыков в журнале «Плановое хозяйство»[168]. И это был не просто лозунг, он подготовил вполне выполнимую программу развития телевидения — на первых порах через «большие экраны», а не домашние телеприемники. В 1936 году в наркомате решили установить на башне передающую телевизионную антенну, а в помещениях радиоцентра оборудовать первый в стране Московский телецентр. С конца 1937 года с Шуховской башни уже велись регулярные опытные телевизионные передачи.
Вряд ли справедливо, вслед за многими комментаторами судьбы Рыкова, называть «малозначительным» пост наркома связи, который во многом курировал как минимум технические возможности агитации и пропаганды. Конечно, по сравнению с руководством Совнаркомом это было падение, но, если не принимать в расчет минувший взлет Рыкова, станет понятно, насколько это был ответственный пост. Между прочим, песня о том, как радио пришло на село («Загудели, зашумели провода»), стала одной из самых популярных в 1937 году. А отвечал за эту программу (да и в значительной степени был ее инициатором) Рыков.
В наркомате Рыкова вовсе не считали обреченным. Иначе он просто не удержался бы столько лет на этом посту без взысканий. Некоторые (правда, без особых на то оснований) верили, что он еще сумеет вернуться на политический олимп. Другие полагали, что Рыков, при его изворотливости, сумеет продержаться в наркомате, неплохо себя зарекомендует, а потом, как старый большевик, сдаст штурвал представителям следующего поколения — и закончит жизнь на почетной пенсии, разбирая бумаги в каком-нибудь музее. Примерно так, как завершил свои дни Григорий Петровский — преемник Рыкова на посту наркома по внутренним делам. Рыков и сам до поры до времени рассчитывал на нечто схожее. К тому же, будучи оборотливым политиком, он умел просчитывать варианты. И, кроме прочего, рассматривал возможность поражения товарища Сталина и мог надеяться, что тогда новому руководству понадобятся старые кадры. В том числе — и для налаживания «нового НЭПа», потому что тотальный социализм 1930-х, по мнению Рыкова, мог обернуться катастрофой. Рыков — не только свидетель, но и участник событий 1905, 1917, 1929 годов — хорошо понимал, что и политическая система, и повседневная жизнь могут измениться кардинально и быстро. В незыблемость любого порядка он не верил, скорее ощущал постоянную зыбкость политического бытия.
При этом после 1930 года пресса его не прославляла. Напротив, можно было частенько увидеть критические оценки деятельности Рыкова в исторической ретроспективе, на посту председателя Совнаркома. Героем «страны героев, страны мечтателей, страны ученых» его уже не считали. Оказывается, можно одновременно занимать пост наркома и пребывать в опале. В будущем, на некоторое время, это станет традицией сталинского времени. Ведь Рыкова на посту наркома связи сменил Генрих Ягода, для которого эта сомнительная синекура станет всего лишь черной меткой перед арестом.
3. Последний съезд
26 января 1934 года открылся XVII съезд ВКП(б) — «съезд победителей», который позже не без оснований называли «съездом расстрелянных». Съезд, о событиях которого, во многом стараниями Наркомата связи, оперативно узнавали миллионы людей «от Москвы до самых до окраин» (впрочем, этой песни тогда еще не существовало). Рыков, вероятно, ожидал, что станет на этом партийном форуме одним из объектов критики — как самый видный из недавних оппозиционеров, который стал делегатом партийного форума и сохранил наркомовское «величие».
Так и случилось: несколько ораторов говорили об ошибках бывшего председателя Совнаркома. Это считалось хорошим тоном. Но слово ему дали — и это по тем временам означало, что определенное доверие Сталин к нему еще испытывал. На трибуну поднялся постаревший человек, непохожий на свои портреты «премьерских» времен. За четыре года