Как раз в эту пору и пришел Мак-Дональд. Он переночевал у него всего одну только ночь и, сам того не зная, только подлил масла в огонь, который и без того уже разгорелся до опасных пределов. Он имел неосторожность передать фактору карточку Нипизы. Это оказалась довольно удачная фотография.

– Если вам удастся передать ее при случае этой милой девушке, – обратился он к Мак-Тагтарту, – то очень меня обяжете. Я обещал ей. Ее отца зовут Дюкэн, Пьеро Дюкэн. Вероятно, вы знаете его. А уж что это за девушка!..

Он с увлечением стал описывать Мак-Таггарту, какая это была красавица в ее красном платье, которое, к сожалению, вышло на портрете черным. Он даже и не подозревал того, как мало требовалось для того, чтобы Мак-Таггарт полез на стену. На следующий же день Мак-Дональд отправился далее.

Мак-Таггарт не показал Грегсону карточку. Он оставил ее при себе и всю ночь проглядел на нее при свете лампы, и мысли о Нипизе довели его до лихорадочного беспокойства и затем до окончательного решения.

Выход был только один. Он уже целые недели собирался ехать к Пьеро, а эта фотография только ускоряла его отъезд. Он не сообщил о своей тайне даже Грегсону. Он должен ехать. Эта поездка даст ему Нипизу. Вот только бы поскорее наступила настоящая зима и установился санный путь! Снег поможет ему спрятать концы в воду, и никто даже и не узнает о той трагедии, которая, вероятно, произойдет.

И он очень обрадовался, когда вслед за таксатором уехал и Грегсон. Из вежливости он провожал его до вечера следующего дня, и когда вернулся к себе обратно на пост, то оказалось, что Мари скрылась. Он был этому рад. Он послал нарочного с большим грузом подарков для ее родичей и велел им сказать: «Не бейте ее! Примите ее! Она теперь свободна!»

С наступлением охотничьего сезона Мак-Таггарт начал приготовлять свой дом к принятию Нипизы. Он знал, что она была неравнодушна к чистоте, и потому выкрасил бревенчатые стены в белую масляную краску, которая была прислана ему для окраски лодок. Некоторые перегородки были сломаны и заменены новыми. Индианка – жена его главного курьера – сделала для его окон занавески, и он забрал себе граммофон, единственный в Лакбэне. Он не сомневался ни в чем и только считал каждый приходивший и уходивший день.

А там далеко, у Серого омута. Пьеро и Нипиза были заняты по горло, так заняты, что Пьеро иногда забывал все свои страхи перед фактором из Лакбэна, а Нипиза даже забыла о них и совсем. Был «месяц красной луны», и оба они с возрастающим нетерпением ожидали начала предстоящей зимней охоты. Нипиза целиком погрузилась в приготовление приманок для ловушек из оленьего мяса и бобрового жира, тогда как Пьеро заготовлял свежие шарики для разбрасывания их по звериным следам. Когда он уходил из дому более чем на один день, то она всегда была при нем. Но и дома тоже оставалось много дел, так как Пьеро, как и все его северные собратья, принимался за все эти приготовления только перед самой осенью, когда все уже должно было бы быть давным-давно готово. Нужно было заплести в лыжи новые ремешки, заготовить на всю зиму дров, замазать окна, сделать новую сбрую для собак, наточить ножи и сшить зимние мокасины – сотни маленьких, незаметных дел, не говоря уже о тех серьезных заготовках, которые обыкновенно делаются впрок на всю зиму от начала до конца и выражаются в окороках ветчины, оленины и лосины как для собственного употребления, так и для собак на случай, если не хватит для них рыбы. В заботах обо всем этом Нипиза стала уделять внимания Бари меньше, чем в последние недели. Они уже не играли так подолгу, как раньше, уже не плавали вместе, так как по утрам уже стал показываться иней и вода стала холодной как лед; они больше уже не ходили в лес за ягодами и цветами. По целым часам Бари пролеживал у ног Нипизы, следя за ее пальцами, когда она работала над лыжами, и только иногда она клала ему на голову руку и заговаривала с ним то на своем родном индейском языке, то на английском, то на французском. Бари прислушивался именно к ее голосу и старался понимать ее по ее жестам, позе, движению губ и смене душевных настроений, которые, как свет и тени, отражались на ее лице. Он знал, что должно было означать, когда она улыбалась, и вскакивал с места и начинал радостно носиться вокруг нее, пока она смеялась. Ее счастье было счастьем и для него, а от одного только строгого ее слова он ежился больше, чем от удара. Два раза Пьеро ударил его, и оба раза Бари отскакивал от него прочь, оскаливал клыки и яростно рычал, ощетинив вдоль спины шерсть, как щетку. Сделай это какая-нибудь другая собака, и Пьеро исколотил бы ее до полусмерти. Иначе человек не был бы ее господином. Но Бари он всегда щадил. Одно только прикосновение руки Нипизы и одно только ее слово – и щетина на спине у Бари немедленно разглаживалась и рычание тотчас же прекращалось. Пьеро это нравилось.

«Не стану выколачивать из него этой его повадки… – говорил он себе. – В нем сидит дикий зверь, но он – ее раб. За нее он сможет загрызть до смерти кого угодно!»

Так случилось, что по воле самого Пьеро Бари так и не сделался ездовой собакой. Он по-прежнему оставался на воле. Он даже не находился на привязи, как другие собаки. Нипиза была рада, но совершенно не догадывалась, что было у ее отца на уме. А Пьеро сам себе подмигивал. Она никак не могла понять, зачем именно Пьеро нужно было вечно поддерживать в Бари нерасположение к себе, доходившее иногда до прямой ненависти. А он сам с собою рассуждал так: «Если я заставлю его ненавидеть себя, то в моем лице он научится ненавидеть всех мужчин вообще. Что и требовалось доказать. Отлично!»

Он имел в виду будущее Нипизы.

И вот пасмурные и холодные дни и морозные ночи вдруг стали производить в Бари какую-то странную перемену. Впрочем, это было неизбежно. Пьеро знал, что так должно было быть, и в первую же ночь, когда Бари сел на задние лапы и завыл на полную луну, он постарался объяснить это Нипизе.

– Это дикая собака, Нипиза, – сказал он. – Это почти волк, и рано или поздно он почует непреодолимый зов. Он убежит в лес и какое-то время будет скрываться. И мы не должны удерживать его. Все равно он возвратится назад. Он возвратится назад!

И, поглядывая на луну, он так потирал себе руки, что у него трещали пальцы.

Зов подкрался к Бари медленно и исподтишка, как вор, забравшийся в запретное место. Сначала Бари не понял его. Он сделался вдруг беспокойным, нервным, заволновался так, что Нипиза не раз слышала, как он тоскливо стонал во сне. Он стал чего-то ожидать. Но чего же? Пьеро знал и таинственно улыбался. А затем это «что-то» и пришло. Была ночь, ясная, светлая, со звездами и луной, и под ними вся земля казалась окутанной белой пеленой. И вдруг издалека донесся вой целой стаи волков! Случалось и раньше в эту зиму слышать вой отдельного волка, но это был зов целой стаи, и когда он разнесся по безграничному молчанию таинственной ночи, эта дикая песнь, которая слышится уже целые тысячи веков при каждом полнолунии, то Пьеро знал, что наконец-то явилось то, чего так беспокойно поджидал Бари. И в одну секунду Бари почуял его. Его мускулы напряглись, как натянутые канаты, когда он остановился вдруг в лунном свете, смотря в ту сторону, откуда доносился до него этот таинственный, возбуждавший клич. Нипиза и Пьеро услышали, как он вдруг заскулил, и увидели, как дрожь охватила все его тело.