– Готово, – произнес Эйгг, зашивая мохнатую ткань аккуратными хирургическими стежками.

– Так быстро у тебя еще никогда не получалось. – Ньюмен с облегчением вздохнул. Он взглянул на экран, на котором была видна детская. Мальчик все еще спал – это было отчетливо видно в инфракрасных лучах. – Все в порядке. Теперь мы сможем без труда подменить плюшевого мишку. А с лентой все в порядке?

– Да, ты же слышал. Сам задавал вопросы и получал ответы. Я скрыл все следы изменений, и если ты не знаешь, где искать, не найдешь ничего. В остальном банк памяти и инструкции не отличаются от других таких же. Я изменил только одно.

– Надеюсь, нам никогда не придется воспользоваться этим, – заметил Ньюмен.

– Я даже не подозревал, что ты такой сентиментальный.

Эйгг повернулся и взглянул на Ньюмена. Лупа все еще торчала у него в глазу, и увеличенный в пять раз зрачок смотрел прямо в лицо.

– Нужно побыстрее положить плюшевого мишку на место, – вмешался Торренс. – Мальчик только что пошевелился.

Дэви был хорошим мальчиком, а когда подрос, стал хорошим учеником в местной школе. Даже начав учиться, он не забросил своего плюшевого друга и каждый вечер разговаривал с ним, особенно когда делал уроки.

– Сколько будет семью семь, мишка?

Мохнатая игрушка закатывала глаза и хлопала короткими лапами.

– Дэви знает… не надо спрашивать своего мишку, когда Дэви знает сам.

– Знаю, конечно, – просто хочу убедиться, что и ты знаешь. Семью семь будет пятьдесят.

– Дэви… правильный ответ – сорок девять… тебе нужно больше заниматься, Дэви… мишка дает хороший совет…

– А вот и обманул тебя! – засмеялся Дэви. – Заставил дать верный ответ!

Мальчик все легче обходил ограничения, введенные в достаточно примитивный банк памяти робота, поскольку он взрослел, а плюшевый мишка был предназначен для того, чтобы отвечать на вопросы маленького ребенка. Словарный запас игрушки и ее взгляд на жизнь были рассчитаны на малышей, потому что задача плюшевых медведей заключалась в том, чтобы научить ребенка правильно говорить, познакомить с историей, помочь усвоить моральные принципы, пополнить словарный запас, обучить грамматике и прочему, необходимому для проживания в человеческом обществе. Эта задача решалась очень рано, когда взгляды ребенка и его отношение к жизни только формировались, а потому плюшевые медведи говорили просто, доходчиво. Однако такое воспитание было весьма эффективным – дети навсегда запоминали уроки, преподанные им любимыми игрушками. В конце концов дети перерастали своих любимцев, и плюшевых мишек выбрасывали за ненадобностью, но к этому времени работа уже была закончена – детское мировоззрение сформировано окончательно.

Когда Дэви превратился в Дэвида и ему исполнилось восемнадцать, плюшевый мишка уже давно лежал за рядом книг на полке. Он был старым другом, и хотя Дэвид больше не нуждался в нем, мишка все-таки оставался другом, а от друзей не отказываются. Впрочем, нельзя сказать, что Дэвид задумывался над этой проблемой. Его плюшевый мишка был всего лишь плюшевым мишкой, вот и все. Детская превратилась в кабинет, кроватка уступила место обычной кровати, и после своего дня рождения Дэвид упаковывал вещи, готовясь к отъезду в университет. Он застегнул сумку и в это мгновение услышал звонок телефона. Дэвид обернулся и увидел на маленьком экране лицо отца.

– Дэвид…

– Да, отец?

– Ты не мог бы сейчас спуститься в библиотеку? Есть важное дело.

Дэвид взглянул на экран повнимательнее и заметил, что выражение отцовского лица было мрачным, почти больным. Сердце юноши тревожно забилось.

– Да, папа, спускаюсь.

В библиотеке, кроме отца, находились еще двое – Эйгг, сидевший в кресле прямо, со скрещенными на груди руками, и Торренс, старый друг отца, которого Дэвид всегда называл «дядя Торренс», хотя тот и не был родственником. Дэвид тихо вошел в библиотеку, чувствуя, что внимательные взгляды следят за каждым его шагом. Он пересек большую комнату и опустился в свободное кресло. Дэвид во всем был похож на отца – высокий, стройный, со светлыми волосами, невозмутимый, добродушный.

– Что случилось? – спросил он.

– Ничего особенного, – ответил отец. – Ничего страшного, Дэви.

Должно быть, подумал Дэвид, произошло нечто действительно из ряда вон выходящее – отец давно не называл его этим детским именем.

– Впрочем, кое-что и впрямь случилось, но не сейчас, а много лет назад.

– А-а, ты имеешь в виду панстентиалистов, – облегченно вздохнул Дэвид.

Он слышал от отца о пороках панстентиализма с самого детства. Значит, речь снова пойдет о политике; а он уж было подумал, что произошло нечто личное.

– Да, Дэви, ты, по-видимому, теперь все знаешь о них. Когда мы разошлись с твоей матерью, я дал обещание, что воспитаю тебя должным образом, и не жалел сил на это. Ты знаком с нашими взглядами и, я надеюсь, разделяешь их.

– Конечно, папа. Я придерживался бы этой точки зрения, как бы меня ни воспитали. Панстентиализм – философия, подавляющая свободные устремления человека, – вызывает у меня отвращение. К тому же она навсегда сохраняет за собой власть в обществе.

– Совершенно верно, Дэви. А во главе этого порочного движения стоит человек по имени Барр. Он возглавляет правительство и отказывается уступить кому-нибудь свою власть над народом. И отныне, когда операции по омоложению организма стали широко распространенными, он останется на этом посту еще сотню лет.

– Барра нужно убрать! – резко бросил Эйгг. – Вот уже двадцать три года он правит миром и запрещает мне продолжать эксперименты. Молодой человек, вы представляете себе, что Барр остановил мои исследования еще до того, как вы родились?

Дэвид молча кивнул. О работе доктора Эйгга в области бихевиористской человеческой эмбриологии он знал мало, но этого было достаточно, чтобы у него возникло отвращение к экспериментам ученого, и в глубине сердца юноша был согласен с запретом, наложенным Барром на исследования. Но панстентиализм представлял собой нечто совершенно иное, и Дэвид был согласен с отцом. Эта философия, ядром которой была бездеятельность, лежала тяжелым удушающим бременем на всем человечестве.

– Я говорю не только от своего имени, – продолжал Ньюмен. Его лицо было бледным и каким-то искаженным. – Этой точки зрения придерживаются все, кто выступает против Барра и его философии. Я не занимал никакой должности в правительстве на протяжении более двадцати лет, и Торренс тоже, однако не сомневаюсь, он согласится, что данное обстоятельство не имеет никакого значения. Если бы это пошло на пользу народу, мы с радостью выдержали бы все. Или если бы то, что Барр преследует нас за наши взгляды, было единственной отрицательной чертой его системы, я даже пальцем не пошевелил бы, чтобы остановить его.

– Я полностью согласен с тобой, – кивнул Торренс. – Судьба двух людей не имеет никакого значения по сравнению с судьбой народа, равно как и судьба одного человека.