Когда мы взяли «Киевские отклики» в свои руки, то подписка и розница начали улучшаться довольно быстро. Цензор Сидоров замедлил их рост; тем не менее в конце лета наш тираж достигал 8000 [экземпляров] — цифра для тогдашней провинциальной газеты довольно значительная, хотя у «Киевлянина», как говорили, было в полтора-два раза больше. Но, к несчастью, объявления к нам не шли, и мы старались привлекать их крайним понижением таксы и даже широким печатанием даровых объявлений. В частности, не шли к нам в отдел объявлений покойники — самые выгодные объявители (не торгующиеся из‐за таксы), составлявшие в «Киевлянине» очень заметную статью прихода. Объявления — вообще вещь очень консервативная, значительно более консервативная, чем читатели, и всякая новая газета очень долго должна обходиться без них. Это мы испытывали на себе. А одна подписная плата не в состоянии покрыть расходов при каком бы то ни было возможном тираже, по крайней мере, если она так низка, как была у нас (8 рублей в год; в «Киевлянине» — значительно выше).

Совершенно естественно, что наши 10 000 рублей, из которых 2000 пошли Александровским, быстро растаяли. Мы существовали в кредит, но нужны были наличные деньги. Удалось привлечь еще несколько пайщиков, в том числе А. Д. Марголина993, о котором я уже говорил. И этого было мало. Удалось сделать заем. На некоторое время хватило, хотя все время нам приходилось перебиваться, жить надеждами и ждать краха. Однако жили.

С привлечением новых пайщиков наша издательская группа численно выросла. Всем понятно крайнее неудобство слишком многочисленных издательских компаний, особенно в столь малокоммерческих предприятиях, как были «Киевские отклики»: никто ведь не даст своей тысячи без того, чтобы не требовать себе доли влияния в редакционных делах, и чем коллегия многочисленнее, тем вероятнее коллизии интересов и мнений. Конечно, между нами на каждом собрании происходили горячие споры, но они всегда заканчивались соглашением, и, в общем, дело шло удивительно гладко и мирно, и это несмотря на наличность людей, как Лучицкий, с очень большим самолюбием и мелочностью характера, несмотря на наличность застарелого личного антагонизма между мной и тем же Лучицким. Объяснялось это, вероятно, двумя причинами.

Первой причиной был благоприятный исторический момент. Революционное настроение в обществе нарастало, и лозунгом этого настроения было одно отрицательное требование, выражавшееся в знаменитой «русской пословице»: долой самодержавие!994 Сходиться на почве отрицательного лозунга легче, чем положительного, а положительные лозунги черкал Сидоров. Его деятельность и была второй причиной нашей солидарности. Через год положительные лозунги развели нас по разным партиям.

В связи с «Киевскими откликами» имело место одно событие в моей личной жизни.

Помнится, в мае или июне, то есть месяца через два после перехода «Киевских откликов» в наши руки, Василенко выразил желание поговорить со мной по секрету.

— Я узнал, — сообщил он мне, — что в канцелярии генерал-губернатора получен запрос из Департамента полиции, правда ли, что в Киеве газета «Киевские отклики» куплена политически неблагонамеренной группой и что видную роль в этой группе играет Водовозов, многократно привлекавшийся к политическим делам и в настоящее время состоящий под негласным надзором полиции. Если это правда, то не сочтет ли генерал-губернатор желательным выслать Водовозова из Киева на основании принадлежащей ему власти995. Другими словами — приказ о вашей высылке. Мне обещано, что этот запрос будет задержан на несколько дней, но через несколько дней он будет без сомнения исполнен.

— Да правда ли это?

— Я не могу вам назвать мой источник, но достоверность его не подлежит ни малейшему сомнению.

Этот источник был для меня сразу совершенно ясен, и достоверность его и для меня не подлежала ни малейшему сомнению: это был Молчановский, правитель канцелярии (или помощник правителя) генерал-губернатора, поддерживавший дружеские отношения с Василенко и Лучицким.

Дело было очень неприятное.

— Что же мне делать?

— Я дам вам совет. Уезжайте, если можно, сегодня же, в крайнем случае завтра, в Дарницу (дачное местечко верст за 10 от Киева. — В. В.) или куда-нибудь в другое место за Днепром, то есть в пределы Черниговской губернии, и наймите там дачу. Оттуда будете приезжать сюда каждый день, числясь живущим в Черниговской губернии. Домой при этих приездах лучше не заходить.

Я решил исполнить совет. В это время я жил один; моя жена гостила в Саратове у сестры996. Я сейчас же ушел из редакции домой. В ближайшем соседстве со мной жила одна барышня, эсеровка, большая приятельница моей жены997, замещавшая ее в ее издательстве и торговле.

Ей я рассказал о моей неприятности. Она тотчас же вызвалась съездить в Дарницу и поискать мне там комнату, а я сам уложил чемоданы и ушел в редакцию. Под вечер я вернулся домой пораньше, получил адрес нанятой мне комнаты и с одним из вечерних поездов уехал, заявив дворнику, чтобы он меня выписал в Черниговскую губернию.

У меня дома оставалась прислуга — кухарка. Я велел ей готовить мне обед и носить его в судках в редакцию; знакомая же барышня приносила мне по мере надобности нужные книги из моей библиотеки. Таким образом я прожил все лето в Дарнице, действительно редко появляясь дома. Однако все же иногда это приходилось делать, а раза два-три, когда наши редакционные собрания заканчивались слишком поздно, приходилось даже ночевать дома.

Удивляет в этой истории меня то, что генерал-губернатор и Департамент полиции удовлетворились такой элементарной штукой. Не могли же они не знать, что я аккуратно каждый день, не исключая и воскресный (тогда газеты выходили и по понедельникам), провожу в редакции с утра до вечера, работая там и для газеты, и для других изданий, в которых я тогда сотрудничал (я вел тогда иностранную хронику в одесском еженедельном журнале «Южные записки», издававшемся Панкеевым, а кроме того, много работал в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона). Тем не менее мне это позволяли, и никаких неприятностей полицейского характера я не испытал.

В сентябре жизнь на даче стала невозможной; к тому же вернулась моя жена. Василенко, вероятно переговорив предварительно с Молчановским, сказал, что теперь, по его мнению, я могу спокойно вернуться в Киев. Я это сделал и опять-таки никаких неприятностей не испытал.

Я прибавлю здесь еще несколько слов о цензоре Сидорове. Во время мировой войны он напечатал в «Голосе минувшего» свои мемуары, в которых изобразил себя цензором очень либеральным998. Мельгунов мне говорил, что он знал цензорскую деятельность Сидорова в другой