Терзаемый сомнениями в правильности выбранного пути, Байрон должен был расстаться с одним из самых верных советников. Полковник Нейпир собирался в Англию, надеясь договориться с Лондонским комитетом насчет поддержки в формировании регулярной греческой армии. Вскоре после его отъезда в заливе появился греческий флот, и состоялась неравная битва с четырьмя турецкими кораблями (у греков было четырнадцать), причем один был выброшен на берег Итаки. Байрон еще не знал, что, презрев закон о нейтралитете Ионических островов, приютивших множество греческих беженцев, жадные моряки преследовали и убили всю команду турецкого корабля из-за сокровищ на борту. В ореоле этой бесстыдной победы 11 декабря в Миссолонги прибыл Маврокордатос, этот «Вашингтон Греции», как его называл Байрон.

Вскоре туда приехал Стэнхоуп и прислал Байрону пламенный отчет о событиях вместе с письмом Маврокордатоса, где говорилось следующее: «По прибытии в Миссолонги я настолько убедился в правдивости слухов, что могу с уверенностью сказать: вы будете приняты здесь как спаситель. Будьте уверены, милорд, что судьба Греции зависит от вас… Я приказал одному из лучших кораблей своей эскадрильи взять курс на Кефалонию…» Однако Байрон не был склонен верить льстивым речам Маврокордатоса, и его скептическое отношение еще более окрепло после длинного письма от Фрэнка Гастингса, повествовавшего о событиях на материке. Однако Байрон понимал, что пришло время действовать, но до отъезда нужно было еще много сделать.

Теперь Байрон был в Метаксате один, если не считать графа Гамбы и доктора Бруно, которого он называл «превосходным малым». Не изменяя своим привычкам, Байрон стал задумываться над жизнью. Забросив поэзию после приезда в Грецию, он вновь обратился к дневнику, поверяя ему свои мысли. Сулиоты жаждали встать под его знамя. Это была заманчивая мечта: стать вождем в борьбе за свободу. В письме Киннэрду от 23 декабря Байрон еще не отказался от нее: «На три сотни фунтов, а это больше, чем самая полная оплата временного правительства, я могу три месяца содержать в Греции сотню вооруженных человек, включая паек». Байрон вновь просил Киннэрда дать ему неограниченный кредит, потому что «лучше делать ставку на целые народы, чем играть в Альмаке или Ньюмаркете…». Возможно, он еще не забыл, что грек Скилици «лестью», по словам Брауна, уговорил Байрона взять его с собой из Генуи на «Геркулесе» и часто упоминал, что «его соотечественники могут выбрать лорда Байрона своим королем».

Греческое судно Маврокордатоса было вынуждено вернуться без Байрона, потому что английские власти, опасаясь нарушения нейтралитета, не позволили ему причалить к острову. Байрон сам начал готовиться к отъезду. На следующий день после Рождества он покинул Метаксату и остановился с Чарльзом Хэнкоком в Аргостоли в ожидании попутного ветра. Он нанял два судна – легкое, быстроходное, называемое здесь «мистико» и большое судно для багажа, лошадей, провизии и других грузов, основная часть которых была доставлена из Лондонского комитета, включая печатный станок, отправленный по просьбе полковника Стэнхоупа.

В канун отплытия Байрон писал Бауэрингу: «Вещи, предоставленные комитетом, полезные и превосходные, но не очень нужные при настоящем положении вещей. К примеру, математические инструменты выбрасываются, потому что греки не могут отличить задачник от кочерги: сначала надо победить, а потом строить. В пользе труб тоже можно сомневаться, если только Константинополь не Иерихон…»

Но в приписке Байрон заверил секретаря в своей преданности делу и желании сотрудничать с полковником Стэнхоупом, несмотря на его педантизм: «Он приехал сюда, подобно тем, кто не был прежде в этой стране, с восторженными взглядами ученика Хэрроу или Итона, но полковник Нейпир и я научили его уму-разуму, что совершенно необходимо, чтобы препятствовать отвращению и даже возвращению домой…»

Байрон написал последнее письмо Киннэрду: «…Я должен сделать все возможное, отдать последнюю рубашку и, если надо, пожертвовать жизнью… Черт возьми! Если бы у нас не было на руках всего ста тысяч фунтов стерлингов, мы были бы сейчас на полпути к городу Константина». Письмо к Хобхаусу Байрон заключил на шутливой ноте, чему способствовала мысль о двойственности новой жизни: «В письме Маврокордатоса говорится, что мое присутствие «потрясет войска», поэтому я отправляюсь туда, чтобы «потрясти» сулиотов, подобно Джорджу Примрозу, который отправился в Голландию, чтобы «учить голландцев английскому языку, который они любят до безумия».

29 декабря Байрон был готов к отъезду. Когда доктор Кеннеди пришел попрощаться с ним, то застал Байрона за чтением «Квентина Дорварда». Байрон пообещал Кеннеди взять несколько религиозных брошюр, чтобы раздавать их в Миссолонги. Хэнкок и Мьюр сопровождали Байрона в маленькой лодке, пока он не добрался до мистико. Он был в отличном настроении и сказал что-то о «поэтическом вдохновении, которое ему всегда дает море».

Кроме доктора Бруно, Флетчера и ньюфаундленда по кличке Лев, Байрон взял с собой мореота Лукаса Халандрицаноса. С августа Байрон помогал матери и сестрам мальчика, после того как привез их с Итаки. Лукас, красивый пятнадцатилетний юноша, который сражался в отряде Колокотрониса, услышав о процветании своей семьи, приехал на Кефалонию, где стал любимцем Байрона. Лошади, большая часть багажа, запасы комитета и бульдог Моретто были на судне с Гамбой, Легой Замбелли и другими слугами. На острове Зант Байрон взял на борт еще 8000 левантов[34] (1600 фунтов), полученных им от партнера Хэнкока, Сэмуэля Барффа. Суда получили разрешение двигаться к Каламо, крошечному Ионическому острову недалеко от материка.

Около шести часов суда взяли курс на Миссолонги: путь должен был занять ночь при хорошем ветре. Гамба писал: «Мы плыли до десяти часов вечера, ветер был благоприятный, ясное небо, свежий, но не холодный воздух. Наши матросы по очереди пели патриотические песни… Мы все были, а лорд Байрон особенно, в отличном настроении. Мистико шел быстрее всего. Когда нас разделили волны и наших голосов не стало слышно, мы сигналили друг другу выстрелами из пистолетов и карабинов. Завтра мы встретимся в Миссо лонги. Полные уверенности и радости, мы плыли вперед. В полночь мы потеряли друг друга из виду».

Радость охватила Миссолонги, когда с Занта принесли весть о том, что 30 декабря Байрон отплыл на материк. Стэнхоуп написал Бауэрингу: «Все ожидают приезда лорда Байрона, словно пришествия Мессии». Жители знали, что «мессия» везет с собой много денег. Солдаты, особенно сулиоты, получавшие жалованье с опозданием в несколько месяцев, и матросы угрожали мятежом. Даже обещание Байрона не могло удержать их днем 30 декабря, когда из залива вышло несколько турецких судов. Греческие корабли, стоявшие на якоре в Миссолонги, немедленно снялись с якоря и обратились в бегство, отдав туркам порт.

Мечтая на палубе и не зная, что турки в море, Байрон оказался в гуще событий, даже не подозревая об этом, когда в два часа утра 31 декабря перед мистико неожиданно возник большой корабль. Сначала Байрон принял его за греческое судно, но капитан мистико узнал турецкий корабль. Охваченная ужасом команда замерла на борту, и даже собаки, по воспоминаниям Флетчера, «хотя беспрерывно лаяли всю ночь, ни разу не тявкнули, пока турецкий фрегат был поблизости». Капитан резко повернул руль и изменил курс. К трем часам ветер посвежел, и быстроходный мистико оставил далеко позади в тумане турецкий корабль и до самого рассвета держался у берега. На рассвете путешественники увидели два больших корабля: один из них вдалеке явно преследовал грузовое судно, а другой находился между мистико и портом Миссолонги. Мистико зашел в пролив между скалами Скрофес, и Байрон отправил Лукаса и еще одного матроса с посланием к Стэнхоупу. Он писал: «Мне здесь не по себе: я не столько боюсь за себя, сколько за греческого мальчика, ведь вы знаете, какова будет его судьба, и я скорее убью себя и его, чем позволю этим варварам взять его».