Здесь не было холодных зимних дождей, и Байрон легко приспособился к суровой жизни, которую, не жалуясь, принимал, когда молодым человеком впервые путешествовал по Греции. Все необходимые удобства были предоставлены внимательным слугой Флетчером, который все еще ворчал из-за нехватки привычного английского комфорта, но был неизменно верен и готов услужить хозяину, и Титой, всегда помогавшим в нужную минуту. Черный слуга, взятый у Трелони, оказался прекрасным поваром и кучером, а красивый греческий юноша Лукас в одежде пажа был постоянно рядом с Байроном.

Но Байрону недоставало времени думать об удобствах. Прежде всего надо было заниматься формированием артиллерийского полка, который можно было послать на захват Лепанто. Для этого бы подошли иностранные офицеры: немцы, англичане, швейцарцы, шведы. Но самые большие надежды возлагались на Уильяма Пэрри, которого в любую минуту ожидали на корабле «Анна» с людьми и материалами для производства пороховых ракет Конгрива и других современных орудий. В дополнение к прочим расходам Байрон охотно пожертвовал 100 фунтов на поддержку артиллерийских войск и, чтобы доставить удовольствие Стэнхоупу, хотя не был уверен в пользе этой затеи, пятьдесят фунтов на печатный станок, переданный Стэнхоупом доктору Дж. Дж. Майеру, такому же бюрократичному швейцарцу, как сам Стэнхоуп.

Первый номер «Эллинской хроники» («ELLHNIKA CRONIKA») вышел в свет 14 января (2 января по греческому календарю. – Л.М.). В газете был девиз Бентама: «Наибольшее благо – наибольшему числу людей». Возможно, Байрон переоценил вред, который может причинить газета и без того несплоченным рядам греков, потому что во всей стране на нее подписалось не более сорока человек. В основном газета распространялась на Ионических островах и в Англии, и заметки ее большей частью были адресованы английским читателям.

В середине января Байрон был сильнее раздражен неумением и расточительностью графа Гамбы, чем странностями полковника Стэнхоупа. Пьетро неразумно заказал материал стоимостью 500 долларов, что превосходило затраты Байрона на красную и непромокаемую ткань. Больше всего его рассердило то, что это произошло в то время, когда он пытался экономно вести хозяйство, несмотря на требования, связанные с захватом Лепанто.

Бедный Пьетро был неизменен: горячий, верный Байрону и испытывающий тоску по дому. После приезда в Миссолонги он написал Терезе, что Байрона там приняли как «ангела-спасителя». Кроме страха потратить лишние деньги, Байрона занимали и более возвышенные цели. Он мечтал потратить все состояние на дело, которому посвятил жизнь. Теперь он мог рассчитывать на деньги от продажи поместья в Ланкастере, Рочдейла, которое, по словам Кин-нэрда, было продано после долгих лет судебной тяжбы Джеймсу Дирдену за 11 225 фунтов.

Из вестей, приходивших из Морей, было ясно, что правительство благосклонно относится к созданию армии. Законодательные и исполнительные власти слали Байрону письма, в которых объявляли его благодетелем нации и извинялись за междоусобные войны. Они выражали надежду, что с помощью Англии он окажет им всяческую поддержку, и просили его одолжить еще 20 000 долларов в дополнение к 30 000 на освобождение Кандии (Крита). Однако у Байрона было и без того много дел в Миссолонги. Он предпочитал тратить деньги и время на стоящее дело, чем заниматься рутиной, что и предоставил Гамбе и Стэнхоупу.

Атмосфера в Миссолонги была предгрозовой. Жители начали роптать на солдат. Единственной надеждой было сообщение о том, что Пэрри наконец прибыл на Корфу и готовился к приезду в Миссолонги. Оставалось надеяться, что поход на Лепанто произойдет раньше, чем между солдатами и местными жителями начнутся стычки.

В ночь на 18 января Байрон и его спутники услышали на улице громкие выстрелы мушкетов – частое происшествие, поскольку греки привыкли тратить порох по поводу и без повода. Но на этот раз случилось нечто серьезное. Житель города пожаловался, что в его отсутствие дом заняли сулиоты. Пока он рассказывал свою историю доктору Майеру, рядом появился сулиот и застрелил грека. Маврокордатосу удалось заставить военные власти найти виновника, но в городе начались беспорядки.

В дополнение к этому в заливе вновь появился турецкий флот, а пять кораблей, которые должны были охранять Миссолонги, снялись с якоря и обратились в бегство. Байрон пришел в страшное раздражение из-за беспорядков в городе и отступления греческого флота, потому что теперь прибытие Пэрри с людьми и запасами для артиллерийских войск было отягощено опасностями. Утром 21-го числа уже десять турецких военных кораблей появились перед Миссолонги. Город был полностью осажден.

Был разработан план нападения на турок ночью, в маленьких лодках, чтобы повредить их такелаж и, возможно, направить корабли на скалы. Все европейцы выразили желание принять участие в операции, и Байрон мечтал быть в первых рядах. «Он был так серьезно настроен, – писал Гамба, – что мы скоро поняли, сколь опасно использовать такого человека в столь рискованном предприятии, и мы сделали все возможное, чтобы отговорить его, поскольку он мечтал подвергнуться опасности и не хотел, чтобы кто-нибудь опередил его».

Однако на столь отчаянный поступок Байрона подталкивали более личные переживания. Мечта о славе и героическом подвиге, жившая в нем с юношеских лет в Хэрроу и Кембридже, смешивалась с мечтой об идеальной любви, которую он постоянно искал и не мог найти, а если и находил, то прекрасная мечта рушилась при первом соприкосновении с реальностью. Пределом этих блестящих мечтаний было воспоминание о преданном кембриджском хористе Эдлстоне, чью прядь волос Байрон по-прежнему носил в медальоне. Некоторым образом рано умерший Эдлстон приблизился к мечте об идеальной любви больше, чем все женщины, которых знал Байрон. Вероятно, об Эдлстоне ему напомнил темноглазый красивый паж Лукас. Но теперь увлечение Байрона сопровождалось совершенно новым разочарованием: очевидным равнодушием к его чувству. Это был горький упрек, напомнивший ему о том, что он действительно «долгий срок в земной юдоли прожил», и теперь классическая красота бледного лица, перед которой не могли устоять женщины и мужчины, перестала привлекать. Волосы седели и выпадали, зубы шатались, лицо стало рыхлым и дряблым. Было грустно и горько осознавать, что мальчик, которого он осыпал дорогими подарками, не отвечал ему привязанностью или благодарностью[35].

Байрон не мог обсуждать эту тему в кругу друзей и не поверял своего разочарования письмам и самым близким знакомым. В канун своего тридцатишестилетия он вновь обратился к стихам, изливая в них свою боль: