— Я его ждала сегодня утром, — прошептала Анриэтта.

— Вы понимаете, что в эту минуту он боится компрометировать себя, — сказал граф Овернский. — Пойдемте к нему, месье д’Антраг, как бы, для того чтобы благодарить его за объяснение, которое он дал вчера, и просить молчать о вчерашнем происшествии. Может быть, Замет имеет возможность удалить короля из Парижа до тех пор, пока маркиза уедет.

— И притом не забудем, — сказала Анриэтта, — что сам он заметил вчера, что гороскоп Элеоноры — корона.

— Ступайте, господа, — сказала Мария Туше, — принесите нам известия. Между тем Анриэтта кончит свой туалет и будет готова на всякий случай.

Граф д’Антраг и граф Овернский ушли, а обе женщины в своей гнусной радости забыли все, кроме успеха. Весь еще дом был взволнован, когда человек по коридору подошел к самому порогу спальной Анриэтты. Он мог видеть, как мать обнимала дочь, а дочь взяла, смяла и бросила в огонь письмо, прежде так их напугавшее. Он приподнял портьеру и вошел в комнату. Обе женщины оглянулись при этом шуме.

— Ла Раме! — вскричали они в один голос.

— Я сам, — отвечал молодой человек, бледное лицо которого еще более усилило блеск глаз, сверкавших огнем неумолимой решимости.

Обе женщины еще не оправились от удивления и смотрели на ла Раме с суеверных страхом, когда он сказал:

— Я кажусь вам тенью, милостивые государыни.

Мария Туше первая возвратила себе хладнокровие.

— Надо признаться, — сказала она, — что если вы действительно существо живое, то ваше появление показывало бы скорее призрак.

— Вот настоящий враг! — прошептала Анриэтта так громко, что ла Раме услыхал.

Но вместо ответа он продолжал обращаться к Марии Туше.

— Вы говорите это по причине моего продолжительного отсутствия, моего исчезновения.

— В самом деле, говорили, что вы умерли.

— Я должен был умереть, если бы получил в удел только обыкновенную долю жизни. Но, — прибавил он со страшной улыбкой, — я принадлежу к классу сверхъестественных существ. Все, чего достаточно, для того чтобы убить другого человека, меня возрождает и молодит; не находите ли вы, что я помолодел?

Марии Туше не нравилась эта шутливость, и другие предметы разговора, более серьезные, были бы ей по вкусу в такую минуту. Но под этой саркастической шутливостью она чувствовала неприязнь, угрозу, а со стороны ла Раме угроза имела свою цену.

— Да, — продолжал он, — я железный, медный; если меня можно ранить, то, по крайней мере, нельзя убить. Я этому радуюсь, так как я уже подвергался и буду подвергаться еще стольким катастрофам. Друзья мои радуются также этому.

— Объясните нам это отсутствие и это воскресение, — сказала Мария Туше, ободряя взглядом Анриэтту, пораженную беспокойством.

— Охотно, вам, вероятно, говорили, что я был брошен вместе с умирающими и мертвыми в окно Деревянной башни.

— Говорили, и ваше молчание утверждало нас в этом печальном убеждении.

Ла Раме молчал, он смотрел или, лучше сказать, пожирал глазами Анриэтту.

— Я имел множество причин, чтобы не показываться, — сказал он наконец, — во-первых, и одной этой причины было бы достаточно, я заботился о моем выздоровлении. Падая, я ударился о сваю, высунувшуюся из воды, рана была страшная, для всякого другого смертельная. В продолжение шести месяцев я был почти без ума.

«И теперь это осталось!» — сказали друг другу мать и дочь взглядами.

— Потом, когда я выздоровел, — сказал ла Раме, — я не принадлежал себе. Я должен был думать о великодушной особе, дарившей меня своим покровительством.

— А! вам кто-то покровительствовал, — сказала Мария Туше.

— Неужели вы думали, что я вышел из воды один, с разрубленной головой, — грубо возразил ла Раме. — Конечно, мне покровительствовали действительным и великим образом.

— Все, что вы говорите, — перебила Мария Туше, — возбуждает в нас глубокое участие. Вы знаете, какую дружбу имеем мы к вам.

— Знаю, — сказал ла Раме со странной улыбкой, которая смутила Анриэтту и ее мать, — поэтому я провел в молчании и уединении только строго необходимое время; как только мне позволено было воротиться в Париж, я вернулся.

— Вы воротились сегодня?

— Я был уже здесь несколько раз секретно. О, вы этого не подозревали, а я уже за вами наблюдал!

— Как! — возразила Мария Туше с чувством оскорбленной гордости. — Вы наблюдали?

— Как же! Не естественно ли заниматься людьми, которых любишь, друзьями, о которых сожалеешь?

— Вы ничем не рисковали, если бы показались, месье ла Раме, — сказала мать, закусив губы. — Вы не допустили бы нас считать живого мертвым, а за любезную озабоченность, которую вы имели о нас, мы были бы вам признательны.

— Я не мог, — сухо сказал ла Раме, — и не должен был показываться.

— Ваш покровитель, может быть, скрывается?

— Почти, или, по крайней мере, не скрываясь можно желать остаться в стороне. Вы это знаете, герцогиня не в большой милости при новом дворе.

— Какая герцогиня? — спросила Мария Туше, которая знала хорошо, но хотела показать неведение.

— Герцогиня Монпансье, — отвечал ла Раме с некоторой выразительностью, — моя покровительница.

— У вас знаменитое покровительство, месье де ла Раме.

— Не правда ли? — знаменитое и преданное; я жду от него больших выгод во всех отношениях.

Ударение, сделанное на последних словах, заставило задуматься обеих женщин. Они мысленно отыскивали смысл; ла Раме наслаждался их беспокойством. Разговор прекратился.

— Вам остается сообщить нам, — мужественно продолжала Мария Туше, — или почему вы так долго о нас забывали, или для чего вы вспомнили о нас сегодня?

— А! Вот мы касаемся вопроса, жгучего вопроса, — сказал ла Раме с цинической самоуверенностью.

— Объяснитесь, милостивый государь, потому что я, право, не понимаю ни вашего обращения, ни вашего языка; я знала вас как сдержанного, очень вежливого, скорее послушного, чем свободного с нами.

Она сделала намек на подчиненность, в которой ла Раме жил относительно Антрагов; он принимал это положение, несмотря на свое участие в фамильных секретах.

— Правда, — отвечал он, — что я всегда был скромен и покорен. Тогда я надеялся, я чувствовал мою молодость, я имел терпение и робость. Я говорил себе: придет моя очередь.

Он окончил фразу зловещим хохотом. Анриэтта вздрогнула.

— Если вы признаетесь, что вы уже с нами не таковы, как были прежде, — продолжала мать, — вы, стало быть, обвиняете нас, что мы изменились к вам. Отвечайте на мой вопрос одним словом: зачем воротились вы теперь, а не четыре месяца тому назад.