А через месяц Витька и Павлики отправлялись на вступительные в геологоразведочный. На вокзал явились за три часа до поезда. От провожаний решительно отказались. Попили только чаю дома у Витьки, и всё. Павла, правда, не удержалась: воздевая руки, как на пожаре, выковыляла в пыль дороги, долго махала им, крестила, и Павлики было немножко неудобно за неё.

У привокзального киоска, как окончательно взрослые, выпили по кружке пива. Моча вообще-то, если правду сказать, но пить можно. Пошли к вокзалу. Пиво забултыхалось в животах, в головах зашумело. «Закурить бы», – отчаянно сказал Шаток, так и не научившийся курить. Но покупать папирос не стали. Пива хватит.

Вокзал стоял боком к путям – будто дёшево предлагал и привокзальную площадь, и перрон в придачу. Походил на жёлтую массивную арку, утяжелённую с двух сторон двухэтажными зданьицами тоже жёлтого цвета. «Всё жёлтое! Как желток!» – с чёткой дурашливостью окосевшего чётко сказал Шаток. И они зашлись смехом, уходя друг от друга. Ну шкодный вокзал, и всё!

Справа, из густой сирени, пригибаясь, вышли из разных мест по мозолистым тропкам трое мужчин и две женщины. На площади сразу объединились. Мужчины скидывали в круг мешки, один – с облечением поставил большой деревянный чемодан, женщины поправляли глухие платки, были они в чёрных, длинных, нездешних платьях. Один мужчина – резко седой, без руки – отираясь платком, беспокойно, ищуще озирался… Да это ж дядя Реваз! – обомлели ребята и уже в следующий миг бежали к нему. «Витя!» – страшно закричал Реваз. Кинулся навстречу, ударился о Витьку, прижал его голову к своей груди. Смотрел в небо. Полнился слезами… «Как же так, дядя Реваз?… Ведь хотели остаться…» – «Нет, Витя, уезжаю… На всё время…» Родственники смотрели на них молча, печально, как вечерние горы. Опомнившись, Реваз начал метаться меж них, представляя: «Это Брат Таймураз! Это сестра Русудан! Это сестра Манана! А это зять Гогия!»

Все они были намного старше Реваза. Брат Таймураз, худой, низенький, больше походил на его отца, чем на брата – он держал под мышкой тромбон Реваза, как на костыле стоял. Зять Гогия был как-то застенчиво толстоват – зачем-то сразу взял в руки громоздкий деревянный чемодан, опустил глаза. Старшая сестра, тоже больше годящаяся Ревазу в матери, робко погладила Витькину голову. О чём-то тихо спросила у Реваза. «Да! Да! Он! Он! – как глухой, закричал ей по-русски дядя Реваз. И, явно подшучивая над ней, пояснял ребятам: – Совсем не знает по-русски… Плохо… Совсем… Сванетия живёт. В горах. Высоко… Плохо совсем… Прямо беда…»

Потом дядя Реваз рассказывал, как попрощался со всеми хорошими людьми в городке – ни одного человека не забыл! Он загибал большим пальцем перед ребятами остальные четыре пальца на уцелевшей руке: «Коля Шкенцы на паром! Дядя Ваня Соседский! Его жена! (Вредный немножко, но хороший!) Медынин-старик! Миша-музыкант! Яша! Клара их с дочкой! Николай Иванович! Надя! (Они, они сказали, что вы здесь!) Очень хороший тётка Павла!..» Пальцев не хватало, он загибал их по второму, по третьему разу, старался никого не забыть. И получалось по пальцам его, что не так уж и мало в городке хороших людей. Дядя Реваз смеялся, его родственники глядели на него, грустно улыбались. Вдруг он запринюхивался. «Откуда водка пахнет? Витя – ты-ы?!» Витька потупился. «Это не водка… Пиво…» И, натыкаясь взглядом на совсем белые волосы дяди Реваза, натыкаясь на жгущие его глаза, которые вдруг померкли на миг, затряслись ресницами и стали заполняться слезами, Витька тихо, но твёрдо поклялся: «Больше не будем, дядя Реваз… Никогда. Простите…» Реваз с облегчением смахнул слёзы, приобнял Витьку. «Не надо, Витя, никогда не надо… Сам видишь, что кругом… Не надо…» Зачем-то повёл Витьку в сторону от всех. Ещё, верно, собирался что-то сказать. Долго смущался, маялся отчего-то. Вдруг бросился к брату Таймуразу, выхватил у него тромбон, назад – к Витьке: «Возьми! Витя! Подарок!» Витька попятился, мотая головой. «Возьми! Витя, возьми, – моляще шёл за ним, протягивал тромбон Реваз. – Возьми. У меня дома мой тромбон, мой! Понимаешь, мой!.. Возьми, Витя… Дядя Реваз просит…»

Поезд тронулся. Сутулый мужичонка в здоровенной пристанционной фураге – словно в пожизненной жёлтой скуке – держал в кулаке такой же скучный жёлтый жезл. Бесконечно скучно смотрел он, как мимо проплывали обшарпанные вагоны; как в одном из них у окна застыла странная группка нездешних людей – армян или грузин; как молчаливы и скорбны были они; как один из них – самый молодой, но седой, однорукий – крутил головой, удерживая слёзы, и по-голубиному вымахивал одной этой своей рукой, как не оторванным ещё крылом… Смотрел, как на пустом перроне остались стоять только двое мальчишек – горбатый один, с двумя чемоданами в руках, и повыше другой, удерживающий под мышкой длинную непонятную хреновину, завёрнутую в чёрную тряпку. Смотрел, как часто махал этот мальчишка и порывался бежать вслед поезду… Да разве догонишь? Эх, люди… Приезжают, уезжают… встречаются, расстаются… радуются, плачут… Чудной народ, чудной…

И опять пристанционный скучно шёл к помещению допивать давно остывший чай. Куда едут? Для чего? Зачем? И опять оседала на перрон и пути только что отстучавшая пустота.

Произошла какая-то путаница с вызовом: консультации уже закончились, ребята опоздали, к тому же приехали под вечер, общежития не получили, пришлось ночевать на вокзале, по очереди караулить вещи, а утром, не выспавшись, заявиться сразу на первый экзамен. Прямо с чемоданами. А Шаток вдобавок с тромбоном. Так и ввалились в класс. Или аудиторию по-местному. Где за столами очень вежливо ожидали свою судьбу очень вежливые абитуриенты. Или поступающие, если по-старому. Экзаменаторов – трое: два очкастых, напрочь промёрзших в науке дядьки с близорукими бумагами у глаз и полная тётка, медовым голосом зачитывающая условия экзамена. Они разом повернулись к вошедшим. Затем стали перешёптываться, посмеиваться. «Пареньки явно не туда забрели со своими трубами…» (Почему-то и Павлики был причислен к «трубачам».) Однако Витька упорно настаивал, что туда. В доказательство сдал первый экзамен – русский письменно – на пятёрку. Да и остальные – без единой тройки. А Павлики – вообще все на пять. Вот вам, дяди, и не туда!

В последний день, дожидаясь списков, ребята бродили по городку. Побывали на блескучей речке в серебристо-зелёных окладах тальников и ракитников по воде и берегам. Затем пошли к молодому, как видно, недавно заложенному парку, где группку зелёных, этаких кучерявых толстопузиков, словно на прогулку, вывел на взгор старый строгий дуб. В центре городка зашли в кинотеатр… «Ударник». Перед сеансом шиканули на мороженое (по цене так же, как и у них в городе, но вкуснее гораздо). После ерундовой картины ещё бродили. Вышли на местный базар. Стрельнули по три раза в тире, подолгу целясь и выбирая мишени… Словом, благодушествовали, отдыхали. Однако к четырём часам, когда должны были вывесить списки, – как штыки были в техникуме.

Сумеречно, отрешённо, медленным водоворотом кружили у стены со списками абитуриенты. Теснились. Словно икали сердчишками, обмирали, отыскивая себя в списках. Шаток и Павлики вытолкнулись из толпы, с облегчением отёрли пот, подмигнули друг другу, и уже в ночь поезд с ними стучал в сторону дома: вот так-то! вот так-то! вот так-то, дяди! вот так-то!..