— Что ты ему сказал? — поинтересовался я.

— Объяснил про вас… А еще — что скоро возьму его к себе.

— К себе… то есть к отцу Венедикту?

— Ну да!

— Ты думаешь, отец Венедикт обрадуется? — не удержался я.

— Ага!.. Мы же с Зайчиком как братья.

— П-понятно… Сивка, а долго еще идти?

— Не-а…

Пристаня тянулись по берегу бывшего оврага, который после затопления сделался узким заливом или, вернее, этакой извилистой бухтой. Одно время бухту использовали для стоянки всякого мелкого флота и старых, списанных судов. Потом все хозяйство оказалось заброшенным, тогда-то и начал расти здесь этот фантастический, никакими планами и законами не предусмотренный поселок. Убежище тех, кто не нужен Республике (и кому Республика тоже не нужна).

Многие тропинки вели к берегу. Сюда же тянулись рельсы узкоколеек. Решетчатые мостки, развалившиеся причалы, разбитые и обгорелые дебаркадеры занимали почти всю границу воды и суши.

Скоро места сделались более глухими. Больше стало необитаемых развалин и широких, поросших белоцветом пустырей.

На краю такого пустыря, прижимаясь к остаткам бетонной косой изгороди, стояло жилище Китайца. Стены обмазаны глиной, крыша — из днища старого катера.

Китаец сидел у распахнутой двери. Колупался в обрезках жести. Двухлетняя девочка в замурзанном платье возилась у его ног с ярким пластиковым корпусом компьютерного стереокомбайна. Воззрилась на меня и на Сивку, мусоля большой палец.

— Дайка, привет… Дядя Кий, это отец Пита. Пит думает, что он погиб, а он — вот… — У Сивки был явный талант излагать в двух словах трудные ситуации.

Китаец был старый, с темной негритянской кожей. Но явно китаец, не негр. Он, видимо, как и многие, уже слышал про нас. Глянул невозмутимыми, с резким блеском белков глазами, покивал с буддийским спокойствием:

— Отец — хорошо. Петька будет рад… Да, он очень будет рад… Девочка, не соси палец. Ай, какая девочка, что скажет дядя…

— А он где, Петька-то?! — не выдержал я.

— Гуляет. Он гуляет. Кыс гуляет. Чего еще делать? У нас всегда есть время… Вот и ходит. Наверно, где Сор-гора ходит. Я сказал: "Петька, собирай всякую мелочь, банки, склянки, кусочки, будем делать солдатиков. Сделаем много, деньги будут, тебе штаны-фуфайку купим, скоро осень, как без них?" Не знали, что папа приедет. Он не знал, я не знал…

— Где эта Сор-гора?

Сивка дернул меня:

— Пойдем, дядя Пит!

Оказалось, что Сор-гора — это холм на месте старой заросшей свалки. Рядом с Пристанями. Там, если постараться, отыскать можно что хочешь. Вот пристанские мальчишки и ходят туда за добычей.

— Дядя Пит, не горюй! Там-то мы его точно найдем!

К Сор-горе вел узкий проход между остатками кирпичных складов и развалившейся загородкой из пористых бетонных плит. Опять пришлось пробираться через сорняки, перемешанные с обрывками колючей проволоки. Зато гора была уже вот она, перед нами. Серая, похожая на гигантский муравейник, покрытый кустами и всякой рухлядью. И на склонах — будто и правда деловитые муравьи — копошились десятки ребятишек.

Там, совсем недалеко, где-то и мой Петька! Скорей же!!

Мы были у подножия, когда раздался тонкий вскрик. И сразу — еще крики:

— Робины, чух! Клюва идут!

И заметались, кинулись с горы.

Я замер, Сивка тоже.

"Робины" — значит "ребята", это я знал. "Чух" — "берегись". "Клюва" — "полицейские". Это меня, что ли, мальчишки заподозрили?

Нет, не во мне дело! Рослые служаки в серых форменных блузах и высоких касках цепью бежали из-за бугра. Вроде бы не шибко бежали, но как-то случилось, что у них в охапках оказывались орущие, бьющие руками-ногами мальчишки. А сверху с негромким шелестом винтов спускались два черно-голубых вертолета…

Господи, вот еще напасть! Ни раньше, ни позже!

Из-за ржавого кузова фаэтона выскочил голенастый пацан в грязной майке с обезьяньей рожей на груди. В десяти шагах от меня. Он бежал, а руки прижимал к плечам — держал что-то. Вокруг шеи у мальчишки был… серый мохнатый воротник. С блестящими глазами.

— Петька-а!! — я кинулся навстречу.

Он встал. Замер. Уронил руки. Кот упал в траву.

Петька сморщил лицо, закричал как от боли:

— А-а!.. — подскочил, ткнулся мне в куртку лицом, обхватил меня, как толстое дерево, прижался щекой. Задергался в плаче. — Пит… Правда, ты?..

В этот момент к нам широко шагнул из сорняков пожилой полицейский с лейтенантскими звездочками над козырьком белого шлема. Крепко взял Петьку за локоть.

— Назад! — сказал я со смесью ярости и счастья.

— В чем дело, сударь?

— А вы не знаете, лейтенант? Девятая статья Международной конвенции о неприкосновенности личности! В том числе и ребенка!

— Но есть и закон об охране детства, сударь. В соответствии с ним мы и задерживаем бесприютных детей. Чтобы уберечь и спасти…

— Это не бесприютный, а мой!

Лейтенант сказал менее уверенно:

— Странно, однако. И не очень правдоподобно. Объяснитесь тогда…

— Объясняюсь… — Я понимал, что лучше ничего не придумывать и не скрывать. — Мальчик ушел из дома, потому что думал, что я погиб в экспедиции. А я уцелел. И вот нашел его… Затем, чтобы вы его у меня отобрали?

Петька притиснулся ко мне плотнее. Вцепился намертво.

Пожилой лейтенант, видимо, не был отъявленным службистом. И лицо довольно интеллигентное.

— Странная, однако, история. Согласитесь, сударь, что мне трудно вот так взять и сразу поверить…

— Во что поверить, черт возьми? Что я уцелел и не погиб?

— В то, что это ваш сын.

— Да с какой стати я буду хвататься за чужого мальчишку?!

— Бывает, что хватаются. Этакие добренькие спасатели! Выручат от нас, а потом опять — гуляй, мальчик, бродяжничай…

— Это мой отец, — сдавленно сказал Петька. — Отстаньте от нас… — Он не отрывал от меня лица.

— И все-таки… — Лейтенант был в явном замешательстве. — У вас есть какие-нибудь доказательства?

— Какие еще доказательства? Посмотрите на мальчика!.. А время паспортов и личных картотек, по-моему, давно прошло.

— Тогда по закону необходим свидетель. Хотя бы один… Чтобы я мог отпустить вас, не нарушив инструкцию.

— Я свидетель! — звонко заявил Сивка. Он стоял тут же, с Кысом на руках. Смело задрал подбородок.

— А ты, "свидетель", помалкивай, — ворчливо сказал я. — Петькин двоюродный брат.